Мандала

Чисан успел убрать бутылки и теперь лежал.

– Какую историю?

– Про девчонку – про что же ещё? Как я девчонку испортил. История вполне в духе такого падшего ничтожества, как я.

Он зажёг сигарету и начал рассказ.

– В твои годы я проходил практику созерцания при монастыре Ынчукса. Зал для медитации находился в горах, примерно в десяти ли от монастыря. Это прославленное место, с давних времён оттуда вышел целый сонм великих подвижников.

Монастырь Ынчукса, так сказать, известная туристическая достопримечательность; единственное время, когда монахи могут уединиться, это зима. Вокруг белым-бело, слышен только свист пролетающего за окном ветра, да ещё порой где-нибудь в долине треснет ветка под тяжестью снега. В такие безмолвные зимние дни можно полностью отдаться медитации. Естественно, монахи не жалуют посторонних. Однако и практикующие дзен – прежде всего обычные люди. К тому же многие ещё молоды, кровь кипит, а потому они тоскуют по обществу и прекрасно знают, что такое страх одиночества. А зная это, закрывают глаза, уши, рот и устремляют все силы на хваду – так и коротают дни и ночи.

В ту зиму я практиковал до седьмого пота. Казалось, у меня всё получится. Как будто если ещё себя понудить, что-то и вправду выйдет. Поэтому даже когда время отшельничества закончилось и монахи один за другим ушли, я остался. В зале для медитации остались только я и старый глухой монах. Тот старик, с тех пор как дал обеты, всю жизнь провёл в скиту при монастыре Ынчукса, ни разу не покинув его. Я решил пребывать в уединении независимо от принятого времени затворничества, чтобы докопаться до сути и вырвать проблему с корнем.

Хваду, над решением которого я бился, было знаменитое «Нет»[12]. Как ты знаешь сам, когда один монах спросил мудреца Чжаочжоу[13], обладает ли собака природой будды, тот ответил: «Нет». Так и появился этот коан[14].

Что же сказал монах?

Ведь ещё в «Лотосовой сутре» говорится, что все живые существа, всё чувствующее и нечувствующее обладает подлинной природой будды. Так почему же Чжаочжоу отрицает это?

Если согласиться с учителем, это будет предательством по отношению к словам Будды; если возразить – получается, Чжаочжоу лжёт. Ни туда, ни сюда, ни принять, ни опровергнуть – такая вот дилемма… С дилеммы и начинается коан – все тысяча семьсот коанов. Этот холодный, как лёд, мир, не приемлющий ни здравого смысла, ни логики, ни воображения, и есть мир дзен. Дзен – неприступная крепостная стена, гора, океан. Отвергающее все умозрительные догадки, чинно восседающее безмолвное «нет»…

Я томился и томился – так, что казалось, сердце разорвётся. Потом открыл дверь кельи. С неба медленно падали чудные снежные хлопья. Шёл снег, и, как ни странно, ярко сияло солнце.

Я вышел из кельи и направился к источнику. Выпил ковш родниковой воды – немного полегчало. Родник, бивший из глубины скалы, не замерзал и зимой. Вода бежала нескончаемым потоком, а потому не успевала заледенеть. Она была прозрачной, как кристалл. Ни единой соринки – в буквальном смысле абсолютно чистая вода. Мне подумалось, что такова, должно быть, природа будды, изначально присущая каждому… В воде отражалось моё измождённое лицо: ввалившиеся глаза, впалые щёки – словно это был кто-то другой, а вовсе не я. Вот что делает с человеком проклятое «нет». Я глубоко вздохнул – взиравшее на меня из воды лицо безобразно исказилось.

Вдруг будто что-то защекотало мой затылок. Я поднял голову. Возле павильона патриархов стояла какая-то девушка и не спускала с меня взгляда. Сама маленькая, а глазищи – в пол-лица.

Наши взгляды встретились, она вздрогнула – с её волос и с подола пальто посыпался налипший снег. В то же мгновение вздрогнул и я, сам не зная почему, и почувствовал, как гулко заколотилось сердце. Наши глаза встретились лишь на короткий миг, но он показался мне вечностью. Я вернулся в келью, ощущая спиной, что она на меня смотрит. Когда я вышел готовить вечернюю трапезу, её там уже не было.

Чисан зажёг новую сигарету.

– Удивительная штука судьба, особенно та, что связывает мужчину и женщину. Мы смотрели друг на друга лишь мгновение, а её облик запечатлелся в моём сердце так, что уже не стереть… Разве мог я знать, что тот единственный взгляд низвергнет меня в бездну пустоты и отчаяния… О-о, Владыка Всевидящий…

Его возглас прозвучал словно эхо: будто кто-то крикнул глубоко в долине, одиноко и безнадёжно. Он казался стоном, донёсшимся с морского дна, – стоном моллюска, который отчаялся обрести свою жемчужину…

Так и есть, это и был самый настоящий стон. «О-о, Владыка Всевидящий…» – так взывают прoклятые узники, отказавшиеся от всего, но не сумевшие ни с чем расстаться… Осуждённые на вечные века бескрылые птицы, что кружат в кромешной тьме над чёрной морской пучиной… Птицы, клюющие собственную плоть в бесконечном круговороте перерождений…

Я перевернулся на живот, подложив под грудь деревянную подушку, и ждал продолжения.