Мандат

В теплушке стало тихо-тихо, лишь постукивали колеса на стыках да перезванивались буфера. Глебка растерялся. Он знал, что в таких случаях боец обязан отвечать, но ни одно подходящее слово не приходило в голову. Радостное волнение сдавило горло. На глазах навернулись слезы. Василий шепнул ему что-то, но Глебка не понял.

— Забыл? — ласково спросил отец. — Ну, ничего!.. Иди ко мне, я тебя просто так, по-граждански поцелую!

Глебка подбежал к отцу, а Василий, сделав шаг вперед, спросил:

— Разрешите вопрос задать, товарищ комиссар?

— Задавай!

— Выходит, не зря мы Глеб Глебыча с собой взяли?

Знал Василий, как обрадовать Глебку, — для того и задал этот наивный вопрос.

— Не зря! — твердо ответил Глеб-старший. — А вот ты свое… ранение сам схлопотал!.. Не одобряю! Надо знать, когда гармошку заводить! Вот сейчас, к примеру, в самый бы раз, да что с тебя спросишь — с калеки!

— Глаз — что! Он проморгается! — чувствуя, что комиссар не сердится, шутливо ответил Василий. — Вообще глаз игре не помеха! Пальцы нужны! А они — вот они! Золотые!

— Посмотрим! — произнес Глеб-старший и скомандовал: — Разойдись!

Но расходиться было некуда. Бойцы уселись, кто где стоял Василий потянулся за гармошкой. Больше всего он любил песни про Стеньку Разина. Сначала гармошка взяла широкую разгульную мелодию, и Василий запел про Волгу и расписные челны, про Стеньку и заморскую княжну, про нерушимую дружбу атамана со своими товарищами. Пел Василий задушевно, удивительно чистым и гибким голосом. Его не хотелось заглушать, и бойцы хотя и подтягивали, но не во все горло, а легонько. И голос Василия всегда был слышен. Он, как чайка над волнами, летел поверх других голосов, не смешиваясь с ними.

Подпевая, бойцы занимались своими нехитрыми делами: кто винтовку вытирал тряпьем, кто подвязывал оторвавшуюся подошву, кто чинил одежонку. Глеб-старший, вынув пачку бумаг, переписывал в блокнот названия деревень и пуды собранного в них хлеба. А Глебка перебирал в памяти бурные события дня.

Пока собирали хлеб, никаких особых происшествий не случилось. И Глебка был немножко разочарован. Зато сегодняшний день принес такие переживания, что Глебкина душа, жаждавшая приключений, вполне насытилась ими. Он бы, пожалуй, не согласился второй раз пройти этот короткий и страшный путь от мостика к теплушкам.

Потом Глебка вспомнил Москву, коридор Кремлевского дворца.

А Василий в это время затянул вторую песню о Разине. Она была величаво-торжественной. Не лихая удаль и молодечество, а могучая сила и несокрушимая воля звучали в ней. Степан Разин вставал в песне во весь свой рост, как тот утес, который его именем звался.

— Батя! — спросил Глебка. — Как же так?.. Поют про Стеньку Разина, про Ермака… А почему про Ленина таких хороших песен нету?

— А он не любит, когда про него песни вслух поют, — ответил отец.

— Как вслух? — не понял Глебка. — А если про себя?

— Про себя поют… Все поют… У каждого человека своя песня про Ленина сложена… Соедини их в одну — и получится хор на весь мир! Таких песен ни про кого еще не пели!

И опять задумался Глебка. На этот раз об отце. «Хитрый какой!.. Здорово ответил! А как он сегодня на мешочников шел!..» Глебка пристально посмотрел на отца. И было Глебке в этот момент удивительно хорошо. Что-то большое, еще неиспытанное ширилось в нем, заполняло все его существо.

— Голос у тебя!.. — восхищенно произнес Архип, когда Василий пропел последние слова «Утеса».

— Опера! — шутливо согласился Василий. — Если б еще перекусить чего, — цены бы моему голосу не было!

Бойцы не ели с полудня. Как пообедали на лесной поляне, так с тех пор и заговелись. Глеб-старший рассчитывал накормить отряд перед отправкой поезда. Но на станции было не до еды. И сейчас комиссар пожалел, что оборудовали кухню в отдельной теплушке.

После намека Василия все бойцы посмотрели на Глеба-старшего.

— Есть будем на первой остановке! — сухо сказал Комиссар.

— А если он пойдет и пойдет… без остановок? — спросил кто-то из бойцов.

— Кому не понятно, скажу так! — повысив голос, произнес комиссар: — Я буду рад, если поезд без остановок пойдет до самого Питера! И потерплю!.. Там терпят дольше! — Помолчав, комиссар спросил: — Кому невтерпеж!

— Потерпим, Глеб Прохорыч! — смущенно сказал Василий.

Он понял, что не вовремя заикнулся о еде.

— Потерпим! — послышались голоса других бойцов.

Глеб-старший повернулся к Глебке.

— Тебя не слышу!

— Я? — Глебка вздрогнул. — Потерплю!.. Мне и есть-то неохота! Во у меня брюхо — как барабан! — Он надул пустой живот и похлопал по нему ладошкой.

В теплушке засмеялись. Улыбнулся Глеб-старший и, смягчив голос, объяснил:

— До Питера терпеть не будем… Следующая станция — Загрудино. До нее — верст восемьдесят. Если там не остановимся, то в Узловой. Еще пятнадцать верст накиньте…

Но ждать остановки не пришлось. По крыше теплушки затопали чьи-то ноги. Глеб-старший вскочил и выхватил маузер. Повскакали и бойцы. Все настороженно уставились в потолок. В крышу кто-то постучал каблуком, и раздался приглушенный голос:

— Откройте личному гонцу наркома продовольствия!