Мандолина капитана Корелли

Винтовку и патроны присвоил Алекси. Тщательно вычистив и смазав, он прибавил ее к своему тайному складу оружия в платяном шкафу. У него уже были очень маленький «дерринджер», старый итальянский пистолет и несколько патронов к нему, а теперь и эта замечательная винтовка – одна из лучших снайперских. Его любимый лозунг поменялся на «Нам нечего терять, кроме своей собственности», и никакой взломщик или коммунистический фанатик не сможет забраться к нему или начать революцию, застав его врасплох. Он по-прежнему не подстригал ногти на ногах, но избавил тещу от штопки, выбрасывая дырявые носки. Несмотря на то, что он стал еще толще и потливее, они с Антонией (которую он тоже называл «Кискисой») были больше влюблены друг в друга, чем когда-либо, – их теперь объединяла общая любовь к предприятиям, занявшим место братиков и сестричек для их сына.

Что до Пелагии, то Яннис никогда не видел, чтобы она так много плакала. Бабушки – создания сентиментальные и могли расплакаться, когда им дашь найденную на берегу ракушку, но такой рев в течение недели был выше его понимания.

Сначала она прижала к груди мандолину и завела: «О, Антонио, mio carino, о, Антонио!» Лицо у нее дрожало от переживаний, слезы капали из глаз и взрывались фонтанчиками на плитках пола, катились по щекам и исчезали за воротником в морщинистой ложбинке между сбившихся набок грудей. Потом она подхватила пачку бумаг на итальянском, прижала ее к груди, подвывая: «О, Карло, mio poverino, [178]о, Карло!» Затем ухватила пачку на греческом, и пошло: «О, папас, о, папакис!», потом притиснула к груди вышитое покрывало и, стукая себя ладонью по виску, запричитала: «О, жизнь моя несчастная, тебя и не было, о, Господь на небесах, о, жизнь моя, всегда одинешенька и все время ждать, о-о!..» – а затем начала все сначала с мандолиной, целуя и обнимая ее, словно ребенка или кошку. Она снова и снова ставила старые исцарапанные пластинки, неистово крутя заводную ручку и использовав все запасные иголки из маленького отделения сбоку, потому что каждую можно было использовать только один раз, и на всех пластинках из далекого далека подернутым дымкой голосом пела на немецком женщина. Одна ему понравилась – под названием «Лили Марлен», – ее очень хорошо было насвистывать, когда идешь по улице. Пластинки были очень толстые, не гнулись, а посередке у них была маленькая красная наклейка. «Почему у вас не было кассет?» – спрашивал он. Она не отвечала, потому что крутила в руках складной нож, который когда-то подарила отцу, или читала стихи из книжки Ласкаратоса, которую отец подарил в ответ, и звучание поэзии наполняло ей душу, как когда-то в дни умершего и незапечатленного мира.