Манеж 1962, до и после

С моим детством, школой, воспитанием, службой в армии, войной, учебой в институте, любимой работой, счастливым вступлением в Союз художников, с верой в торжество добра и социальной справедливости, с бескорыстным увлечением искусством, с моим восхищением замечательным педагогом Белютиным то, что происходило в зале, никак не совмещалось. Пять минут назад мы готовились около своих картин говорить об искусстве. Разрыв между заготовленными речами и тем, что происходило, был фантастическим. Разрыв этот невозможно было объяснить логически. Между тем Никита Сергеевич поднял руку, и все замолчали. В наступившей тишине он произнес: "Господин Белютин! Ко мне!". Бледный, но еще не сломленный Элий Михайлович подошел к Хрущеву. "Кто родители?" - спросил Хрущев. "Мой отец, - ответил Элий Михайлович, - известный общественный деятель". В этом ответе содержалось что-то мистическое. Общественные деятели были в других странах, у нас же родители могли быть рабочие и крестьяне - это хорошо! Служащие, ученые и люди творческих профессий - хуже, но тоже возможно. Может быть, известным общественным деятелем Хрущев считал лишь себя? Он несколько опешил, не стал уточнять и спросил: "Что это?". (Имелись в виду наши картины.) Элий Михайлович ответил - точно не помню, как именно, какие были слова, но по смыслу - начал говорить о содержании, о чем работы - домик в Ульяновске, портрет, пейзаж, Волга. Но кто-то опять закричал: "Педерасты!", кто-то: "Надо их арестовать! Говно!". И Хрущев сказал: "Говно!". И все опять начали кричать, и опять Никита Сергеевич поднял руку, и все замолчали, и он сказал: "Господин Белютин! Вы хотели общаться с капиталистами, мы предоставляем вам такую возможность. На всех вас уже оформлены заграничные паспорта, через двадцать четыре часа все вы будете доставлены на границу и выдворены за пределы Родины".

- Что вы делаете, Никита Сергеевич? - кричали все вокруг. - Их не надо выпускать за границу! Их надо арестовать! И вдруг кто-то обратил внимание на длинноволосого бородатого художника в красном свитере, на ныне покойного, доброго и талантливого Алешу Колли, и закричал: "Вот живой педераст!". И члены правительства, и члены идеологической комиссии - все вытянули пальцы, окружили его, кричали: "Вот живой педераст!".

Об артикуляции. Я не знаю, как это было в правительственных кабинетах, но в Манеже роль жеста занимала наряду с руганью место исключительное. Указательные пальцы, выбросы рук вперед, их вращение, сжатые кулаки. Привычная форма общения? Мимический сленг? Недостаток культуры? Ограниченный словарный запас?

Снова Никита Сергеевич поднял руку, и все замолчали. "Хорошо, - сказал он, - теперь я хочу поговорить с каждым из них". Он подошел к первой висящей слева от двери картине и спросил: "Кто автор?". Автором была Г. Яновская, и кто-то объяснил, что среди присутствующих ее нет. На следующей картине был в несколько трансформированном виде изображен молодой человек.

- Автора ко мне, - произнес Хрущев.

Подошел Борис Жутовский.

- Кто родители? - спросил Хрущев.

- Служащие, - кажется, ответил Борис Жутовский.

- Служащие? Это хорошо. Что это? (О картине.)

- Это мой автопортрет, - ответил Борис.

- Как же ты, такой красивый молодой человек, мог написать такое говно?

Борис Жутовский пожал плечами, в смысле - написал.

- На два года на лесозаготовки, - приказал кому-то Хрущев.

Фантастика продолжалась. Не понимаю почему, но Борис Жутовский ответил: "Я уже два года был на лесозаготовках" (на самом деле не был), а Никита Сергеевич сказал: "Еще на два года!". И несколько голосов: "Не надо на лесозаготовки, арестовать его надо!". Но Хрущев уже подошел к картине Люциана Грибкова, напоминающей революционный плакат времен Гражданской войны.

- Кто родители? - спросил он.

- Отец участник революции, мать умерла.

- Повезло твоей матери, что она не видит тебя сегодня. Что это?

- Красногвардейцы.

- Говно. Как же ты, сын таких родителей, мог такое говно написать?

Дальше висела светло-голубая картина, напоминающая небо и людей в скафандрах, автором был Володя Шорц, родители - рабочие (мать санитарка).

- Рабочие - это хорошо, - сказал Никита Сергеевич, - я тоже был рабочим. Что это?

- Космонавты, - ответил Шорц.

- Какие же это космонавты? Я лично всех знаю. Нет среди них голубых, обыкновенные люди. Говно.

Следующей висела моя картина. На ней было изображено воспоминание - мой сын Федор в колясочке на бульваре среди деревьев и домов-новостроек.