Мангупский мальчик

Вот и мальчишеский силуэт, явившийся ей у Цитадели, подрагивал и мерцал. Брёл себе по колено в траве с самодельной дудочкой в руке обычный вроде мальчик. Но было в невесомой фигуре, в подрагивающей походке что-то странное, завораживающее. Она уже потом, много позже, сформулировала что: едва заметный намёк на левитацию.

Неподпоясанная белая рубашка колыхалась, будто от ветра. Длинная, то ли совсем без рукавов, то ли с короткими – не запомнилось толком. Пожалуй, наподобие хитона[20].

Зашуршала позади трава, послышалось сухое покашливание. Дудочка, словно испугавшись, смолкла.

Нина обернулась.

Вроде кто-то из археологов иже с ними. Дочерна загорелый, невысокий дядька лет сорока. Мускулистый, босой, в одних шортах и плетёном хайратнике[21]. Она уже видела его сегодня в лагере: сидел там под кустом можжевельника в «позе лотоса» и медитировал.

Поздоровался, подошёл ближе.

«Вы тоже видите?» – чуть было не спросила она.

Впрочем, видение уже исчезло…

– Вам в лагерь? Вы ведь из наших, из практиканток, новенькая? Пойдёмте, я вас провожу!

Представился Геннадием. По пути сообщил, что долго работал «на северах» (на что Нина понимающе кивнула: родители её до недавних пор тоже жили за Полярным кругом). Теперь Геннадий живёт где-то в Подмосковье и второй год на лето увольняется с работы, чтобы три-четыре месяца волонтёрить в мангупской экспедиции, именно потому, что это Мангуп, детка! Место тут особое, место Силы. Здесь, как нигде, открываются чакры, проявляются экстрасенсорные способности. Потом что-то про ауру и её очищение говорил…

Нина брела, обеими руками прижимая к груди охапку лимонника, вежливо кивала, но слушала рассеянно. Горели щёки, сильно хотелось пить. А говорить и вовсе не хотелось.

6. Мангупский мальчик

Такое случалось с ним всё чаще. Всё чаще он поневоле выныривал из своего блаженного забытья – на зов, который был как рука, крепко тряхнувшая плечо, как гулкий удар по каменному столбу в Барабан-коба, как пушечный выстрел. Всё чаще в его полупрозрачное невесомое существование вторгалась чья-то упрямая, дерзкая, бесшабашно-отчаянная воля.

Сразу становились отчётливее контуры, прояснялись краски. Очнувшись от бесконечного, гудящего шмелями рассеяния, мальчик снова начинал понимать людскую речь, он вспоминал себя и стремился к людям, в Лагерную балку – так они её называли.

Появлялся бесшумно, как умел только он; застывал поодаль, слушая гитарный перебор и долгие вечерние разговоры.

Говорили тут много, горячо, страстно. Часто о прошлом – о далёком-далёком, даже до Прыжка, даже до его, мальчика, рождения. Бывало, спорили, возвышая голоса, возражая друг другу с такой уверенностью, будто видели всё своими глазами. Однако не видели, нет. Мальчик слушал вполуха. Один, лишь один из тех голосов порой обращался именно к нему. Он-то и звал его сюда и был в тысячу раз важнее прочих.

Мальчик подходил к длинному дощатому столу, на краю которого обыкновенно сидел тот, кто звал его, заглядывал через плечо. В клетчатой тетради, лежащей перед долговязым юношей на протёртой на сгибах клеёнке, появлялись всё новые и новые строчки. Мальчик не смог бы прочесть написанное, но он и так всё слышал.

И видел, и слышал, и осязал. Мощные крепостные стены и башни, стройные портики с колоннами и купола каменных храмов с крестами, опрятные улицы, ухоженные сады, виноградники, зеленеющие на склонах балок. Дорос, свой Дорос, родной город, вознёсшийся к небу на широкой ладони Отчей горы.

Но вот грифель переставал шуршать по бумаге. Видения бледнели, рассеивались. Прикрыв тетрадь и сунув в карман огрызок карандаша, юноша подсаживался к огню, запускал пальцы в шерсть задремавшего рядом Копая, долго глядел на танцующее пламя. Мальчик и тут был рядом; рассеянно играл седыми космами костра – то сплетал и откидывал их на сторону, то елозил ими по лицам сидящих вокруг. Люди морщились, чихали; отворачивая слезящиеся глаза, выставляли вперёд сложенные кукишем пальцы, бормотали заклинания. Мальчик подыгрывал. Заклинания действовали, но почему-то не у всех.

Потом все расходились по палаткам, а мальчик, серебром отсвечивая в лунном свете, всё сидел как приклеенный у чернеющего костровища, на краю наброшенной на два чурбачка доски. Стихали голоса, всё замирало, а он всё глубже погружался в оцепенение…

Иногда его замечали на рассвете. Пока, тряхнув головой, толком не проснувшийся дежурный в изумлении протирал заспанные глаза, видение исчезало. «Как сон, как утренний туман…»

«Да, Борисов, а ты как думал? Хронический недосып у тебя, дружище, погоди, ещё не то привидится, спать-то надо раньше ложиться, а не трепаться каждый вечер „за жизнь“ до второго часу…»

Ужинали в сумерках, сидя на дощатых скамейках за длинным-длинным самодельным столом, врытым в землю. Народ лопал да нахваливал. Парни ходили просить у Борисова добавки.

– Слушайте, а что с Копаем? Что это у вас собака вытворяет? – поинтересовалась Ирка. – Чего это он распрыгался на ровном месте? С ума сошёл? Белены объелся?