Манящая бездна ада. Повести и рассказы

— Я кончу юридический, как всегда хотели дома, — говорил он. — Но в отличие от тех, кто только и бредит Буэнос-Айресом, я не хочу уезжать из Санта-Марии. А здесь, вы же знаете, серьезной работы для адвоката нет, дальше присяжного поверенного не пойдешь. Конечно, стоит попробовать, кто его знает, ведь деньги можно зарабатывать и не особенно утруждая себя. А если еще использовать связи папа… Да полегче относиться к этому… Я не хочу лезть в политику. Мое призвание — бизнес, большой бизнес. Вы посмотрите, чего достиг Петрус[31] без всяких столиц. Разумеется, он плохо кончил, хотя ничего еще не известно, последнее слово еще не сказано, и совсем неважно, где он — в тюрьме или в санатории. Он был способен на большие дела, потому что у него были талант и проницательность. Для своего времени Петрус сделал много, но это не более чем начало, пример остальным. Здесь все еще впереди, поверьте мне.

В свои двадцать лет он уже обрел тот же почтительно-покровительственный тон скобяного воротилы, ту же спокойную и суховатую манеру держаться, тот же уклончивый взгляд, те же не дающие друг другу покоя руки и ту же веру в незыблемые начала и успех. К тому же он постиг, как тайна жизни раскладывается на элементарные арифметические составляющие, постиг формулу успеха, требующего только настойчивости, безликости, иллюзорности бытия.

Я поверил ему, и мы опять выпили. Вот только уверенность в том, что его отец никогда не пил, портила картину. Впрочем, эта встреча была мне дарована не для того, чтобы я всю ее потратил на них обоих.

— Вы ведь жили с Хорхе Малабией в пансионе на площади Конституции, — сказал я внезапно.

Но он уже увял и выжидательно смотрел на всегда освещенную дверь рынка, возле которой сейчас было тихо.

— Да, около двух лет. Однако мне кажется, что не этому… Я очень хорошо к нему отношусь, но он трудный тип.

— Очень может быть, я в этом совершенно уверен. Отчасти даже неврастеник, — радостно закивал я: «Попал». — Знаете, здесь есть один момент, который меня особенно интересует. Одна деталь, может, даже просто хитрость, одна метаморфоза. Я говорю об известной вам истории Риты и козла.

Он наклонился над столом, чтобы спрятать от меня свои глаза и улыбку. Сквозь окошки день казался сумрачным; тускло серело громадное пустое пространство внутри рынка, медлительно плыл влажный воздух. Моргая, он выпрямился и насторожился.

— Я знаю эту историю. Но я не думал, что ее знаете вы. Вам, должно быть, рассказал Хорхе. Ну и как же он ее вам рассказал?

Я ему объяснил только то, во что еще сам верил. Что одна женщина по имени Рита под всякими лживыми предлогами выпрашивала милостыню у входа на вокзал и что ее сопровождал козел, которого ей в результате долгих раздумий эстетического порядка всучил человек, именуемый Амбросио. Он воспроизвел слюнявый смешок папаши и тряхнул головой, чтобы расшевелить память.

— Все это так. Тем не менее кое-чего Хорхе не знает. — Он насупился и, казалось, не выражал желания говорить на эту тему.

Я колебался, подбирая к нему ключи.

— Меня интересует одна совершенно элементарная вещь, — сказал я, немного помолчав. — Не вызывает сомнений тот факт, что некая женщина, заболев, возвратилась с козлом в Санта-Марию и здесь умерла на одном из ранчо на берегу. И только хотелось бы знать, была ли это Рита или кто-то другой.

Он придвинулся ко мне с недоверчивым и удивленным выражением, что-то туго и лихорадочно соображая.

— Была ли это Рита? Ну, разумеется, она. Ведь у нее уже была чахотка, когда я ее встретил на вокзале. И она не берегла себя, ей только бы козел был сыт. К тому же подумывала о самоубийстве. Она была не в себе, и самым большим счастьем было для нее, если козел лизал соль прямо у нее из рук.

— Это мне известно, — сказал я и многозначительно поднял палец, хоть этот жест не отличался смыслом. — А не было ли там еще двоюродной сестры? Подумайте. Ритиной родственницы, которая будто бы приехала в Буэнос-Айрес, чтобы вместо нее стать рабыней у козла, а затем возвратилась в Санта-Марию вместе с животным, а может, гонимая им, с тем чтобы в родных краях встретить смерть и обрести покой. Подумайте и ответьте мне.

Он осторожно зажег сигарету перед самым моим лицом, и струйка дыма смягчила презрительное и мучительно-напряженное выражение его лица. Он мне не верил. Я ждал, пока возмущение выведет его из замешательства. Он выпрямился и, совладав с собой, отрицательно замотал головой.

— Так вот как Хорхе вам это рассказал? Впрочем, меня это не удивляет. Потому что он вел себя как сукин сын. И что же он сказал вам обо мне?

— Почти ничего. Вы появляетесь только в начале истории.

Улыбка, которую он нехотя изобразил, была такой отвратительной и такой злобной, что показалась мне позаимствованной не столько у отца, сколько у Перотти-деда.