Манифест персонализма

Что это — «нигилизм» и романтизм «интеллектуалов, которые довольствуются одним чистым мышлением»? Разум обладает ценностью только благодаря предмету, с которым он имеет дело. Когда разум разрабатывает технические приемы и школьные системы, он занимается одним из своих ремесел; мы можем участвовать в этом, но такое дело не стоит жизни. Дух — это вовлечение, а вовлекаться во что-то можно лишь всей душой и на протяжении всей жизни. Наша революционная критика — это позиция, которую мы заняли перед лицом несправедливости, потом она станет усилием по созиданию справедливости. Было бы несерьезно спрашивать нас, соединяется ли наша революционная критика с живыми силами страны, — с рабочими и крестьянами? Разве дело Вольтера, Фихте, Маркса не дало своих результатов? И чтобы не быть просто учением, направленным на объединение коллективных натисков и просвещение их участников, необходимо напоминать христианину о плодотворности одного только факта присутствия духовной революции, осуществляемой до революции внешней, но полностью нацеленной на нее?

Последним из аргументов, который вместе с г. Мориаком выдвинут против нас, будет то, что в конечном итоге, ослабляя преграды, которых духовная революция не касается, мы расчищаем путь для коммунистической революции. Мы не надеемся встретиться с г. Мориаком на этих расчищенных марксизмом дорогах. Для ортодоксального марксизма мы и в самом деле являемся плесенью, выступившей на поверхности разлагающегося буржуазного организма; древесина постепенно разъедается плесенью, а затем и выбрасывается на помойку. Так что же, именно в этом и состоит тот порыв, который хотят за нами признать, разве он есть разложение уже распавшихся душ, смерть среди смертей? Является ли наше учение марксистским? Если да, то пусть скажут нам в чем: затруднительность ответа на этот вопрос тем более возрастает, чем более игнорируются фундаментальные противоречия, разделяющие сами марксистские школы, чем более судят об этих сложных вопросах сугубо эмоционально, что связывает народную демократию со Сталиным. А если, признавая своеобразие нашей позиции, кто-то опасается, что мы пойдем ко дну (да, мы, бесспорно, идем на риск, но при капиталистическом строе такой риск не исключение), то, останавливая нас, не подрывает ли он доверие к духовным силам, к которым вместе с нами причисляет и себя?

Остается следующее: «А если революция не произойдет?» Не правда ли, нелепая гипотеза для любого человека, осведомленного о спектакле, который разыгрывается в современном мире? Но пусть будет так. Однако речь идет о том, чтобы анализировать не то, что делается, а то, что должно делаться. Должна ли произойти революция? Да, и ее свершение — наше глубочайшее духовное требование. Поэтому будем готовить ее, даже если наше больное общество сопротивляется, даже если завтра старый мир найдет волшебное средство, чтобы продлить свою агонию. Но и тогда ничто не будет потеряно в нашем деле, ибо для того, кто не добивается успеха, остается возможность свидетельствовать. Жизнь, которая стала великим свидетельством, не прошла даром. Мы знаем об уязвимости наших сил и о возможности поражения, но мы знаем также и о величии нашего свидетельствования. Вот почему мы без страха доводим свои цели до сведения нашей молодежи.

Март 1933 г.

2. В защиту силы

По случайному совпадению мне в руки с разницей в несколько дней попали «Свидетельство одного умершего человека»[63], повествующее о тревоге умершего без отпущения грехов, и «Похоронная песнь», которую тогда переиздал Монтерлан^{38}. Я полагал, что упрямое общественное мнение быстро причислит эти работы к двум противоположным лагерям: либо пацифистскому, либо милитаристскому, и не ошибся. Впрочем, было совершенно очевидно, что в один из тех суетных дней, когда деятельность обретает свою определенность, их выбор придаст видимость истины этому противопоставлению, если бы для одного из них смерть не предварила такой выбор.

И тем не менее и тот и другой, бесспорно, похожи друг на друга как тональностью своих высказываний, так и своей духовной атмосферой: они одинаково ригористичны в своих суждениях и одинаково безотчетно эмоциональны, не проявляя никаких признаков нетерпения и едва обращая внимание на своих псевдосоюзников, поскольку чувствуют, что чужды им, и заботятся лишь о том, чтобы избавиться от путаницы: спокойствие силы, а также вера в добродетельность силы.

Несмотря на видимость, сила в современном мире — это великий отшельник. И мирные люди, и воинственные люди создали одинаково карнавальный ее образ, воюя за или против идола.

«Мы против всякого применения силы». Мне бы очень хотелось знать, что под этим подразумевается.