Манифест персонализма

По ею сторону мифов расположены наши персонажи, которые отражают их, а в наших персонажах — наши инстинкты: классовые, правые, левые.

Первое усилие, совершения которого мы требуем от наших друзей, это революция против мифов и, если говорить об их ближайшем окружении, это избавление от инстинктов как правых, так и левых. Ни правые ни левые — такая формулировка в политическом плане является самой опасной, если брать политику в том смысле, как ее понимают политики, — как тактику, которая разыгрывается партиями на старой, но любимой шахматной доске; и здесь правы марксисты, видящие в этом первый признак фашизма; в самом деле, даже вопреки намерениям тех, кто такую политику осуществляет, она связывает воедино все, что есть самого трусливого и заурядного, она объединяет нерешительных, неустойчивых людей в мелкобуржуазные картели, первейшая забота которых состоит в том, чтобы обеспечить свою безопасность под защитой порядка и денег. Но дело примет иной оборот, если мы будем говорить о несоизмеримости подлинно человеческих характеристик с этой искусственной, туманной и противоречивой классификацией, которая привела к противопоставлению: правые — левые. Революционные политики, принимающие любое слово так, как оно звучит в политическом плане, даже не подозревают о том, что по ту сторону этих покрывшихся плесенью категорий звучит призыв к преобразованию и решительным действиям.

Разоблачение, о котором мы лишь вскользь упомянули, может стать буквально бесконечным. Ошибкой было бы считать, что в него можно включиться, просто провозгласив себя нонконформистом. Нонконформизм — это еще не добродетель. Не бывает негативных ценностей. Ныне достаточно распространенной является манера провозглашать нонконформизм, манера, которая, если так можно сказать, представляет собою одну из специфических черт конформизма. В этом случае отбрасывается одна наиболее распространенная система отсылок в пользу другой системы, чтобы заявить о некоем диковинном социальном устройстве, к которому нас влечет какой-нибудь частный интерес, апатия или причуда. В подобным образом избранном обществе люди ведут себя в точности как огромное стадо, повторяя одни и те же слова и устремляясь к состоянию безмятежности. Как только добродетели переходят границу, они тотчас же превращаются в свою противоположность. Добродетели, которых требуем мы, сами себе никогда не дадут передышки.

Личность заявляет о себе посредством своего вовлечения. Вовлеченность — это не партийный билет, являющийся прекрасным средством для того, чтобы раскрепостить свое сознание и избавиться от груза подлинности — идет ли речь о мышлении или о деятельности. Это даже не активная воинствующая страсть: существуют люди, которые любят размахивать руками и подогревать бурлящие в них чувства: они не могут стоять на месте, они — все вовне, они постоянно демонстрируют; но я задаю такой вопрос: ради чего они готовы принести себя в жертву? — и все становится на свои места. Скажем больше: вовлеченность совсем не обязательно требует гибели. Ныне мы наблюдаем, как возрождается старая мистика борьбы и крови. Но верно и то, что терпеть удары — это, как правило, гораздо больнее, чем терпеть бессмыслицу. Что же касается смерти, то человек только тогда человек, когда у него есть по меньшей мере одно дело или одно живое существо, ради которых он готов пойти на смерть. Однако смерть освящает лишь то, что сам смертный освящает в ней[77]. Это может быть нечто величественное, жалкое или безразличное — уж что он выберет. Я склоняю голову перед теми отчаянными людьми, которые во имя справедливости идут под расстрел. Но стоит ли жертвовать собой, если речь идет всего лишь о спорте, даже о спорте политическом, стоит ли идти на величайший риск, надеясь заполучить шрам славы на лице? Не будем играть в «жертвы». Сегодня слишком многие люди готовы пойти на плаху ради чистой политики (я уже не говорю о социальном строе, который опирался бы на правосудие) — это не что иное, как идолопоклонничество. Нередко смерть оказывается самым легким выходом из неразрешимых ситуаций, а банальная драка — возбуждающим средством, которое устраняет необходимость постоянно брать на себя ответственность. Сколь бы смиренной она ни была, мы хотим только личной смерти, и она, как это ни парадоксально, не будет для нас бегством от жизни или уступкой в пользу более легких действий.

Скажем так: смерть может быть только последним вовлечением, венчающим наши дела. Вынуждая нас включиться в игру насилия, смерть, как и всякое насильственное средство, должна получить наше согласие лишь в том случае, когда любое другое средство полностью обнаруживает свою неэффективность.

Весь последующий анализ будет связан с попыткой выявить такие виды вовлечения, которые включают в себя псевдововлеченность.

Долг добровольного вовлечения, если говорить о деле, которому посвящает себя личность, сопряжен с долгом верности.