Маникюр на память

Желтый, еще без полосок Рик уже знал, что такое красота – это соседка Нина в новых лаковых туфельках и накрахмаленном, пахнущем огурцом и первым снегом переднике десятиклассницы. Утром она простучала мимо него каблучками, спугнула в нем зверя, сделала из него имбецила и оглушила: «Привет, малыш!». Так в день Победы, приветствуя солдат, генерал кричит в еще не включенный микрофон. Малыш не смог ничего ответить и смотрел ей вслед прослезившимися глазами тигренка, как будто ему железной щеткой причесали еще не выросшие усы… Она удалялась и расплывалась и все равно осталась и не уходила – просто вошла в него…

Два дня лил дождь, лохматый и хороший, потому что все прятались дома. Город напоминал большую грязную пивную, где уборщица начала мыть полы и для первого раза прошлась хорошо смоченной тряпкой по проходам между столиками, разбросав по углам жидкие волны грязи, пустые бутылки из-под водки и приклеив окурки и рыбью чешую к ножкам стульев, разлинеив помещение на квадраты, будто здесь собираются играть большие шахматисты. Действительно, здесь собирались и большие, и классики, и знатоки и дух их витал так неистребимо, что никакие проветривания и дезинфекция хлоркой не приносили эффекта. Работники санэпидемстанции, народного контроля и борцы за трезвость, опечалившись, тоже «принимали на грудь» одну-две кружки от щедрот усатого «пивщика», отлично знавшего, что если даже снести пивнушку, сровнять ее с землей и поставить на этом месте платный туалет, то дух поколения, не знавшего, что такое «халява» и не видевшего нищих на улицах, еще долго будет реять над этим местом – надежно и неснимаемо, в укор всем лозунгам о пользе учения и памятнику Ленину на главной площади города…

Все эти дни, не видя Нину, Рик мучался. Внутри него шевелился черно-белый ежик, тряпочный и безумный. Он полз, оставляя себе слабый теплый шлейф надежды, но только стоило вспомнить что-нибудь, что касалось… что было ею, как он растопыривал ослепительно бледные от злости иголки и пронизывал ими насквозь – так ночь пробивает себе путь к солнцу, а его все нет и нет… Наконец, оно появилось – солнце. Рик вышел за калитку, было ли это утро, он еще не знал… На углу стоял Борисенок и смачно, как ворованным яблоком, хрустел большой синей луковицей. К сожалению своей попечительницы бабки Куны, он не грыз с таким же успехом гранит науки, зато его зубы всегда белели клавишами пианино, на котором играют только в перчатках. Пожалуй, еще только белки его глаз выделялись на смуглом лице адыгейца, а тело взрослого охотника-алеута было явной насмешкой над силой разума. Он всегда был рад видеть друзей; так за него радовалась жизнь. «Здравствуй, Рик», – вскричал он, как будто увидел должника, и довольно протянул ему руку, даже не подумав обтереть ее об штанину. «Что, завтракаешь или лен– чуешь?» – спросил Рик. Засверкало улыбкой всегда черное от загара, плотное, как фартук мастера-кузнеца, лицо. Борисенок наклонился к Рику и, словно вручал другу целую буханку хлеба на сохранение, доверительно сообщил: «Ты слышал новость? Нина отравилась». Тот оттолкнулся от земли и влетел во двор, где жила десятиклассница. Во дворе шла разметенная, молчаливая, покрытая черными треугольниками платков жизнь!

Его никто не видел, и он был слишком мал, чтобы увидеть сквозь лошадиные спины сгорбленных мужиков и пахнущие гниющей шерстью кофты старух, сквозь безличные иконы варварского мира – ее. Она была уже выше их и осталась с ним навсегда, озаренная и всегда над, и просила его быть таким. Рик прошел в комнату, на столе стояла маленькая фотография в черной рамке, он схватил ее, выскочил из комнаты, побежал… В сарае дружка было сумрачно, скрытно, тихо. Рик прижимал фотографию к себе, под рубашку; он всегда с тех пор прятал ее, но никогда не смотрел на нее, и поэтому она осталась в нем живая до тех пор, пока он сам был жив.

Небо все плотнее падало сквозь дырявую крышу сарая, земля все ниже опускалась, боясь за человечка, и так они все вместе уходили ниже и ниже… пока рука Борисенка не остановила это движение; он стоял, переминался с ноги на ногу и заикался: «Че ты?… Ну че ты? Ты знаешь, мне как жалко, она меня печеньем угощала… а я еще у нее булавку украл, хотел крючок сделать… вот, – встретил взгляд друга, – помнишь, мы на рыбалку собирались, помнишь?..» Тяжко проглотил молчание: «Зато сегодня, после кладбища, всех будут угощать, и даже конфеты будут; если не пойдешь, я все сюда принесу....» Тут булавка, воткнутая ему в ягодицу, придала говорившему такое ускорение, при котором невозможно сразу определить, в какую сторону бежишь; визг его напоминал возмущение поросенка, которому во время купания в луже ливанули ведро крутого кипятка для большего комфорта.