Манино счастье

Потом бабка ложилась и начинала храпеть, а Маня плакала под одеялом, чувствуя нарастающую ярость, смешанную с беспомощностью, и жалость к себе, к брату, сестре и матери.

А однажды она, дождавшись, пока все уснут, пошла к Большой Реке и хотела броситься в ее ледяную осеннюю воду, но, к счастью, одумалась.

Одумалась, решив, что она нужна брату и сестре. Ей казалось, что всем им она заменяла мать. И ей нравилась эта мысль. Во-первых, как ей казалось, она была источником тепла для всех, а во-вторых, какая-никакая, а это уже была власть над обстоятельствами. Так она могла контролировать ситуацию. Причем с самых ранних лет. Незаметно, исподволь, она проталкивала свои варианты решений тех или иных вопросов. Мирила всех, находила для каждого свои слова, умела убедить каждого члена семьи в чем угодно. Даже бабку. Особенно бабку! Хоть бабка почему-то считала Маню недалекой, Маня умела так с ней поговорить (по просьбе ли сестры и брата или по собственным надобностям), что бабка делала так, как Мане было надо.

Маня умела наблюдать за людьми. Она знала о каждом жителе деревни довольно много: кто куда по вечерам ходит, кто кому симпатизирует. Она, будучи ребенком, порой даже легко предсказывала, кто за кого выйдет замуж или кто на ком женится.

И все же Маня очень переживала о том, что она не так умна, как ее сестра и брат. Но к пятнадцати годам она научилась выживать в этих сложных условиях, поняв одну главную вещь: внимательное наблюдение и умение находить общий язык с любым человеком дают надежный контроль над любой ситуацией. А значит, и власть.

* * *

Мама время от времени присылала детям письма, а сама появлялась в их деревне только раз в год, в конце июня, ровно на три дня, после того, как принимала у своих учеников выпускные экзамены и перед тем, как уезжала в отпуск – всегда на Кавказ.

Дети не знали, одна ли она отдыхала на Кавказе или с кем-то, но они совершенно точно знали, что мать их с собой на Кавказ никогда не возьмет. Как бы им ни хотелось увидеть таинственное Черное море и волшебные горы, на вершинах которых даже летом, неизвестно каким образом, лежал снег. Все, что им доставалось, это открытки с видами Кавказских гор и любительские фотографии моря, сделанные то ли матерью, то ли еще кем-то, им неведомым. Бабка приучила сестер на мать за это не обижаться: говорила, что матери нужно отдохнуть от своих учеников-оболтусов. Втайне же бабка надеялась, что ее дочь все же устроит свою судьбу – если не в Москве, так в своих черноморских отпусках.

Вернувшись с Кавказа, Людмила Казаринова появлялась в доме своей матери сияющая неземной красотой, как принцесса из чехословацкой киношной сказки, с подарками и ласковыми словами.

Но терпения ей не хватало: уже на второй день они с бабкой начинали отчаянно ссориться, обе курили и кричали друг на друга страшными громкими голосами, в которых, как от удара сабель, то и дело звенел металл.

Бабка называла детей «сиротами» и «брошенными», а свою дочь – «гулящей». И детям было страшно. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, в своей комнате и молчали, не в силах смотреть друг другу в глаза. (Ведь так их называли соседи: и в глаза, и за глаза.) Им было невыносимо страшно и стыдно тем самым жутким видом стыда, когда они верили в собственную ущербность, но совершенно не видели никакой возможности хоть что-то исправить. Потому-то они были друг за дружку горой.

Прекращала ругань всегда средняя, Маня. Она выходила из укрытия и дрожащими руками пыталась обнять то мать, то бабку, которые в своем запале порой стряхивали Маню с себя словно назойливое насекомое. Но все же благодаря ей, Мане, ругань скоро прекращалась, и все ее участницы, тяжело дыша, расходились кто куда.

Да и в школе она всегда мирила ссорившихся детей: ей казалось, что, если ссору или драку не остановить, произойдет что-нибудь страшное, непоправимое, и что только она в ответе за всё и за всех.

Правда, иногда, все еще находясь в круговороте ярости, мать начинала паковать вещи детей в свой маленький чемоданчик, а бабка налетала на нее с криками: «Себя сгубила, так хоть детей оставь в покое!» – и мать, вдруг обессилев, опускалась на стул. А потом уходила на берег Большой Реки…

Последний день ее пребывания всегда тянулся долго и бывал мучительным. Бабка демонстративно не выходила из своего угла, мать поминутно курила, дети чувствовали вину и беспросветную беспомощность.

И только Маня, средняя, притворно глупыми вопросами и репликами, как могла, сглаживала этот острый, как лезвие, последний день визита матери.

Это был год, когда Варя уехала в Москву – учиться в той самой физико-математической школе, где преподавала ее мать. То, что она будет физиком, было давно решено.

Маня хотела ехать с ней: ведь они никогда в своей жизни не расставались даже на минуту. Маня даже ходила на почту, чтобы позвонить матери и разрешить ей приехать в Москву вместе с сестрой, но мать была неумолима.

«Варя – будущий физик, и ее место – в моей школе. А ты здесь учиться не сможешь», – как заведенная повторяла мать, а потом и вовсе положила трубку.