Манхэттен

Грохот и рокот ослабли, стихли: вдоль всего поезда лязгнули буфера. Человек соскочил на полотно. Он так закоченел, что не мог пошевелиться. Кругом был смоляной мрак. Он пополз очень медленно, встал на колени, поднялся на ноги и прислонился, задыхаясь, к товарному вагону. Тело казалось чужим, мускулы были древесной массой, кости раскалывались на куски. Фонарь ослепил его.

– Убирайтесь немедленно! Сыщики делают обход.

– Скажи, парень, это Нью-Йорк?

– Он самый, черт его побери. Идите за моим фонарем – вы выйдете на набережную.

Он еле передвигал ноги, он спотыкался о мерцающие римские «V» стрелок и скрещивающиеся рельсы. Он побежал рысью, наткнулся на сигнальную проволоку и упал. Наконец присел на краю верфи, опустив голову на руки. Вода, точно ласковый пес, тихо ворчала, набегая на сваи. Он вынул из кармана сверток, развернул газетную бумагу и достал большой ломоть хлеба с куском жесткого мяса. Он жевал и жевал, пока у него хватало влаги во рту. Потом он неуверенно поднялся, стряхнул крошки с колен и осмотрелся. К югу, над путями, мрачное небо было затоплено оранжевым заревом.

– Веселая дорога, – сказал он хрипло и громко. – Веселая дорога.

В исхлестанное дождем окно Джимми Херф смотрел на пузыри зонтиков, медленно плывшие по течению Бродвея. Кто-то постучал в дверь.

– Войдите, – сказал Джимми и отвернулся к окну, заметив, что лакей чужой, не Пат.

Лакей зажег электричество. Джимми увидел его отражение в оконном стекле: худой, стриженый человек держал в одной руке на весу поднос с серебряными судками, похожими на церковные купола. Лакей, отдуваясь, прошел вглубь комнаты, волоча свободной рукой сложенный столик. Он толчком раскрыл его, поставил на него поднос, а круглый стол накрыл скатертью. От него жирно пахло кухней. Джимми подождал, пока он не ушел, и повернулся. Он обошел стол, приподнимая серебряные крышки; суп с маленькими зелеными штучками, жареная баранина, картофельное пюре, тертая брюква, шпинат и никакого десерта.

– Мамочка!

– Да, дорогой? – донесся слабый голос из-за закрытой двери.

– Обед подан, мамочка.

– Кушай, мальчик, я сейчас приду.

– Я не хочу без тебя, мамочка.

Он еще раз обошел стол, привел в порядок ножи и вилки. Он перекинул салфетку через руку. Метрдотель ресторана Дельмонико накрывал стол для слепого богемского короля и принца Генриха Мореплавателя…

– Мама, кем ты хочешь быть – королевой Марией Стюарт или леди Джейн Грей?

– Но им обеим отрубили голову, золото мое. Я не хочу, чтоб мне отрубили голову.

Мать была одета в розовое платье. Когда она открыла дверь, вялый запах – запах одеколона и лекарств – проник из спальни, потянулся за ее длинными, отороченными кружевом рукавами. Она напудрилась чуточку больше, чем следовало, но ее пышные каштановые волосы были убраны очень красиво. Они уселись друг против друга; она подала ему тарелку супа, держа ее двумя руками с голубыми жилками.

Он ел суп, водянистый и недостаточно горячий.

– Ах, детка, я забыла про гренки!

– Мамочка… мама, почему ты не ешь?

– Мне сегодня что-то не хочется есть. Не знаю, что мне делать. У меня очень болит голова. Впрочем, это не важно.

– А может быть, ты хочешь быть Клеопатрой? У нее был чудный аппетит, и она съедала все, что ей давали. Она была пай-девочка.

– Даже жемчуг… Она опустила жемчужину в уксус и выпила его… – Ее голос дрожал. Она протянула ему руку через стол; он погладил ее руку, как мужчина, и улыбнулся. – Только ты и я, Джимми, мой мальчик… Солнышко, ты всегда будешь любить твою маму?

– Что случилось, мамочка, милая?

– О, ничего. Я себя чувствую сегодня как-то странно. Я так устала от этого вечного нездоровья.

– Но после операции…

– Да, после операции… Пожалуйста, дорогой, в ванной на подоконнике есть свежее масло. Я положу немного в пюре, если ты принесешь. Придется опять сделать замечание насчет стола. Баранина совсем неважная – надеюсь, что мы от нее не заболеем.