Манхэттенское безумие

Лука Гракко, мужчина тридцати двух лет, с кудрявыми волосами и гордо выступающим животом, звякнул кассовым аппаратом и оглянулся на черноволосую и пышную Виолетту, которая выкладывала новую партию выпечки в витрину с пшеничным хлебом. Она-то сразу поняла бы, почему он не выбил чек за проданный батон и почему не выдал сдачу с доллара, ведь батон белого стоит всего пятнадцать центов. Их взгляды встретились; ее взгляд не был ни критическим, ни одобряющим; она знала об иной сфере деятельности своего мужа, и хотя предпочла бы, чтобы он продолжал пребывать в привычной роли лучшего булочника в Гринвич-Виллидж, все же понимала, что на свете существуют и другие дела, которыми должен заниматься мужчина. Так что подобные вещи всегда оставались между ними.

Гракко не стал тут же читать записку, спрятанную в банкноте, – он примерно представлял, что там написано, – а вместо этого продолжил обслуживать покупателей, выдавая им товары из все время сокращающегося запаса своей продукции – фирменных батонов из муки крупного помола, муки из цельного зерна и, конечно, более утонченные и изысканные виды своей продукции: amaretti, biscotti, brutti ma buoni («неуклюжие на вид, но очень вкусные», какими они, в сущности, и были), cannoli, riccarelli, crostata, panettone, canestrelli, panforte, pignolata, sfogliatelle[91] и еще одно из фирменных изделий Гракко – ossa di morti – бисквиты «кости мертвых».

Вполне подходящее название, подумал он, памятуя о том, что сейчас лежало у него в кармане усыпанных мукой штанов, о записке, упрятанной в обеспеченную серебром ассигнацию Казначейства США.

Расположенная в здании прошлого века, булочная-кондитерская Гракко на вид казалась захудалой и темной, но витрины с кондитерскими изделиями были отлично освещены, так что все пирожные сверкали и сияли, как драгоценные камни в браслете ювелирной фирмы «Хеди Ламарр». Гракко верил, что у него имеется высокое призвание не просто и не только печь хлеб и dolci[92]; в этом городе, где полным-полно итальянских иммигрантов, он считал своим долгом давать хоть какое-то утешение столь многим людям, кого презирали и третировали за их связь – пусть самую отдаленную – с этой мрачной иконой Держав Оси[93], Бенито Муссолини.

Он выглянул в окно на Бликер-стрит, над которой в этот ледяной январский день нависли низкие облака. Не видать ни единого человека в двубортном широком плаще и в широкополой мягкой шляпе, притворяющегося, что вовсе не следит за его магазином, а на самом деле занимающегося именно этим. Однако в наши дни, да еще и в этом городе никогда не следует пренебрегать осторожностью.

Гракко снова звякнул кассовым аппаратом, выбив очередной чек, потом коротко кивнул жене. Она отряхнула руки, резко пошлепав ладонями друг о друга, и подошла к кассе. А он направился в заднее помещение, в собственно пекарню, где печи уже остыли. Было уже за полдень, довольно поздний час в повседневной жизни булочной; алхимический процесс превращения многочисленных и разнообразных ингредиентов – муки, специй, сахара, соли и прочего – в великолепные и необыкновенные произведения пекарского искусства осуществлялся гораздо раньше. Гракко всегда вставал очень рано, в половине четвертого утра, переодевался из пижамы в рубаху и рабочие штаны и осторожно, чтобы не разбудить Виолетту, Беппо и Кристину, спускался по крутой лестнице их квартиры на Западной Четвертой стрит. Закурив сигарету, рrimo[94] из четырех, которые позволял себе ежедневно, он входил в это помещение, разводил огонь в печах и принимался за работу.

Сейчас Гракко стащил через голову фартук и, как привык это всегда делать, аккуратно сложил его, прежде чем засунуть в бак с грязным бельем. Потом взял щетку из конского волоса и тщательно обтряхнул штаны и рубаху, наблюдая, как мука мелкими пылинками повисает в воздухе. Потом сунул руку в карман и достал долларовый банкнот, что дал ему Геллер, мужчина с темными пятнами на лбу. И прочитал, что там было написано аккуратным почерком. Да, так он и думал. Вполне подходящий момент: финальный этап плана, последняя добавка к готовому рецепту – как выпечь из чувства мести горький хлеб и вбить его в глотку врагу.

Он взглянул на свои дорогие брейлевские часы, сделанные в Италии, подарок отца, тоже булочника. Часы были простые, но изящные, цифры четко и ясно смотрелись на темном циферблате.

Время идти.