Мантисса

— С самого начала. Просто я тебе забыла сказать. — Она поднимает на него глаза. — У тебя должен быть цельный характер. И сознание греха. А их — двадцать восемь и три десятых процента.

— Католиков?

Она кивает.

— И у меня возникла замечательная идея. Про последнюю сцену. Я вижу, как ты тайком кладешь небольшую гроздь бананов у подножия моей статуи… или ее статуи. Думаю, это могло бы придать особый смысл всему повествованию, если так закончить.

— Какой тут, к черту, может быть особый смысл? Не понимаю.

Она скромно и снисходительно ему улыбается:

— Не беспокойся. Полагаю, разбирающиеся читатели уловят символику.

— А ты не думаешь, что эта связка фруктовых пенисов будет выглядеть кощунственно — в заданных-то обстоятельствах?

— Нет, если ты положишь их, опустившись на колени, со слезами на глазах.

— А ты не думаешь, что я мог бы обронить один банан, поднимаясь по крутым ступеням ко входу в храм?

— Зачем?

— Выходя из храма после этой сцены ex voto[72], я мог бы поскользнуться на этом банане.

С минуту она смотрит на него, потом опускает глаза. Молчание. Наконец она произносит тоненьким от обиды голоском:

— Я же пыталась тебе помочь.

— А я вовсе и не собирался смеяться над тобой. Естественно, при падении у меня будет сломан позвоночник.

— Я просто пыталась наметить общую рамку, чтобы дать простор твоим способностям. Как я их понимаю. — Она пожимает плечами, не поднимая глаз; гасит сигарету в пепельнице. — Не важно. По правде говоря, мне безразлично.

Он поднимается со стула и присаживается на край кровати, лицом к ней.

— Я и в самом деле вижу здесь массу возможностей.

— На самом деле ты в этом вовсе не убежден.

— Нет, серьезно. Поразительно, как ты открываешь целый новый мир всего лишь несколькими широкими мазками.

Она бросает на него колеблющийся, полный сомнения взгляд и снова опускает голову.

— Наверное, все это кажется тебе просто глупым.

— Ничего подобного. Очень поучительно. Чувствую, что знаю тебя раз в десять лучше, чем раньше.

— Ну это же просто краткий набросок.

— Такие наброски чаще всего многое открывают.

Она пристально глядит на него сквозь огромные дымчатые стекла очков:

— Я верю, ты смог бы написать это, Майлз. Если бы очень постарался.

— Все-таки одна-две мелочи мне не вполне ясны. Можно, я…

— Пожалуйста.

— Ну, к примеру, откуда вдруг двадцать четыре черных партизана? Зачем?

— Мне показалось, что так будет правильно. Именно это число. Конечно, я не специалист в этой области. Тебе надо будет как следует изучить проблему.

— Это совпадает с числом букв в греческом алфавите.

— Разве? А я и забыла. — Он пристально на нее смотрит. Она яростно трясет головой. — Мне очень жаль. Не вижу никакой связи.

— Может, ее и нет.

— Да ее просто не может быть. Откровенно говоря.

— А еще — ты, случайно, не подумала, какое имя следовало бы дать этой столь эмоционально сложной героине твоей трилогии?

Она касается пальцами его руки:

— Я так рада, что ты упомянул об этом. Мне не хотелось бы, чтобы ты думал — я с порога отвергаю все твои идеи. Знаешь, может быть, Эрато как раз то, что нужно. Это не избито. Думается, мы можем это оставить как есть.

— А тебе не кажется, что это несколько натянуто? Назвать современную женщину именем незначительной, почти неизвестной богини, которой к тому же никогда и не существовало?

— А мне это имя представляется очаровательно загадочным.

— Но ведь оно наверняка может понравиться лишь одной сотой процента наших предполагаемых читателей, тем, кто хоть краем уха слышал это имя. И даже они вряд ли знают, кем она была или, вернее, не была!

— Даже такой малый процент имеет значение, Майлз.

Он склоняется над ней, опершись на закинутую за ее талию руку. Их лица сближаются. Его глаза отражаются в голубоватых стеклах ее очков. Она отстраняется, повыше натягивая халат.

— У меня остался еще один вопрос.

— Да?

— Тебя давно не шлепали по твоей нахальной греческой попке?

— Майлз!

— Эрато!

— А мне казалось, у нас все так хорошо шло.

— Это у тебя все так хорошо шло.

Он снимает с нее очки и вглядывается ей в глаза. Лицо ее без очков кажется удивительно юным, ни на день не старше лет двадцати, совершенно невинным, словно у десятилетней девочки. Она опускает глаза и шепчет:

— Ты не осмелишься. Никогда тебе этого не прощу.

— Ну испытай меня. Вдохнови меня еще каким-нибудь высоколитературным сюжетом.

Она снова натягивает халат повыше, глядит в сторону, потом опять опускает голову.

— Я уверена — она придумала бы что-нибудь получше, если бы и вправду существовала.

— Только не вздумай начать все сначала. — Он приподнимает ее лицо и поворачивает к себе, так что ей приходится взглянуть ему прямо в глаза. — И нечего делать такой невинный вид и недовольно морщить свой классический носик.

— Майлз, ты делаешь мне больно.