Мантисса

– Вот уж нет. Можете взять себе стул, на него и сядете. – Указывает на ковер футах в десяти от кровати. – И попробуйте раз в жизни послушать, что вам другие говорят.

Он приносит стул и садится, где указано, скрестив, как и она, руки на груди. Дева с греческой прической, сидящая на кровати, разглядывает его с неприкрытым подозрением и неприязнью; потом роняет взгляд на нижнюю часть его тела и сразу же с презрением переводит глаза на светящийся над дверью плафон. В воцарившейся тишине он не сводит глаз с ее обнаженного тела. Открывшееся во всей своей прелести, это тело не позволяет от себя оторваться – в любом смысле этого слова. Каким-то странным образом оно в одно и то же время выглядит и девственно-скромным, и зовущим, классическим и современным, уникальным и подобным Еве, добрым и безжалостным, существующим в настоящем и в прошлом, реальным и пригрезившимся, нежным…

Она бросает на него яростный взгляд:

– Ради всего святого, перестаньте смотреть на меня точно пес, ожидающий, когда же ему бросят кость! – Он опускает глаза. – В отличие от вас я привыкла думать, прежде чем приняться за рассказ. – Он наклоняет голову, выражая согласие. – Лучше отнеситесь к этому как к консультации с научным руководителем. И не только по поводу сексуального высокомерия. А о том, как просто и быстро подойти к делу, без того чтобы бесконечно ходить вокруг да около. Как некоторые мои знакомые.

Снова наступает молчание, потом она начинает рассказ:

– Если хотите знать, это случилось у меня на родине. Мне было всего шестнадцать. Было такое местечко, вроде альпийского луга, обрамленного густым подлеском, куда я любила ходить одна позагорать. Моя любимая тетушка – по правде говоря, я была для нее больше дочерью, чем племянницей, – всегда придерживалась нудистских принципов. Она первая научила меня не стыдиться собственного тела. Некоторые говорят, я на нее похожа. Она еще увлекается морскими купаньями – и летом, и зимой. Но это для вас никакого значения не имеет.

Она размыкает руки и закидывает их за голову, по-прежнему глядя на огонек над дверью.

– Ну да ладно. Так вот, я была на этом своем лугу. Парочка соловьев заливалась в соседних кустах. Луговые цветы, жужжащие пчелы – все, что полагается. Солнце играло на моей спине. Мне ведь было всего пятнадцать. Тут я подумала, что могу обгореть. Встала на коленки, принялась смазывать кожу оливковым маслом – я его с собой принесла. Даже не представляю, с чего бы вдруг только, растирая масло по всему телу, вместо того чтобы размышлять о нудистских принципах, я стала думать о молодом пастухе. Я раза два встретила его – совершенно случайно. Звали его Мопс{32}. Правда, чисто случайно, во время моих одиноких прогулок. В жаркое время дня он обычно прохлаждался под одним и тем же деревом – раскидистым буком. Играл на свирели, и если вы полагаете, что моя лютня расстроена… ну да ладно, все равно. За месяц до того, как моя мать… Вы знаете про моих родителей?

Он кивает.

– У нее была аллергия на пастухов. После развода.

Он снова кивает.

– Ну, вам все равно не понять, вы же мужчина. Я хочу сказать – двойня и то уже достаточно трудно. А девятерня?! И все – дочери! Должен же был быть какой-то предел – даже в те времена. – Она смотрит на него, как бы ожидая возражений, но на лице его светится абсолютное понимание. – Все мое детство прошло под этим знаком. Постоянные скандалы из-за алиментов. Я не во всем виню папочку. Мать сменила больше адвокатов, чем примеряла платьев на распродаже. Да к тому же она немало заработала на нас девятерых, когда мы подросли. Стоит только о выездном паноптикуме вспомнить! Мы и дома-то почти не бывали, все в пути да в пути. Хуже, чем «Роллинг стоунз»! Как перекати-поле. И менеджер у нас был отвратительный, наш так называемый музыкальный дядюшка, абсолютно голубой… конечно, мама потому его и выбрала: к женщинам его влекло, как кинозвезду к неизвестности. Мы с Талией{33} прозвали его Тетушка Полли. Талия – единственная из моих сестер, обладающая чувством юмора. Он обычно бренчал на своей малышке кифаре, а мы должны были скакать под эту музыку, каждая в своем костюме, стараясь выглядеть ужасно душевными и умными, и всякое такое. Ну, я хочу сказать, в этом и состояло представление. Вы за всю свою жизнь ничего более жалкого и видеть не могли.

Он высоко поднимает брови, выражая признательность за столь глубокое проникновение в древнегреческие верования.

– На самом-то деле его звали Аполлон Мусагет{34}. Это его сценическое имя.

Рот слушателя раскрывается от удивления.