Мантисса

– Ну, знаешь, просто чтобы выяснить, как моя нагая тень будет смотреться на стене, и чтобы хоть какое-то удовольствие бедняге маразматику доставить… И знаешь, что из этого на самом деле вышло? Он схватил метлу, что у камина стояла, и начал выкрикивать дрожащим голосом ужасные оскорбления в адрес бедного Чарли. Что если Чарли решил, что его на все готовая хористочка – прямо такими словами! – это его, старого психа, представление об идеальной женщине, то ему – Чарли – надо как следует проверить свои вульгарные водевильные мозги. А потом ему хватило наглости заявить, что у меня нос слишком длинный и брови неправильно выщипаны, что мой божественный хитончик на три дюйма короче, чем надо, руки и ноги слишком тонки, а попка недостаточно оттопырена… ну конечно, это последнее замечание как раз и раскрыло все карты. Он был точно такой, как все афинские мужики. В реальности идеальной женщиной для него был идеальный мальчик. Чарли так и сказал ему – прямо в его злосчастную физиономию. И если бы не успел отпрыгнуть назад, тот залепил бы ему метлой прямо по голове. Пришлось уносить ноги. А старый псих стоял в дверях, размахивая своей дурацкой метлой и выкрикивая всякую ерунду, что вроде он напустит на нас своих хранителей – бог его знает, что он хотел этим сказать, – за то, что мы вторглись в… – Она замолкает на мгновение. – Он был этот, как его…

– Не философ ли, случайно?

– Потрясающе! И как это ты…

– Просто догадка.

– Знаешь, все они одинаковые. Чарли довольно забавно показал это в одном из своих фарсов. Он говорил, они даже не способны увидеть разницу между собственными phalloi[26] и pyge[27].

– В каком же это фарсе?

– Паршивка Клио как-то сказала мне, что он не сохранился. Только я, зная ее как облупленную, подозреваю, она засунула его куда-нибудь под ирригационные сооружения инков или еще подальше. Чтобы можно было потихоньку его вытащить, когда кругом никого нет, и устроить себе стародевический субботний вечерок на природе.

Он по-прежнему разглядывает потолок.

– Хочу напомнить тебе про старого… психа.

Она целует его в плечо.

– Только совсем-совсем чуть-чуть, дорогой. Самую маленькую чуточку. Время от времени.

– Не вижу никакой связи. С моей точки зрения.

– Майлз, ну что ты сразу весь закаменел, обиделся. Я не имела в виду никакого физического сходства.

– Когда это я ругал тебя за то, что ты снимаешь одежки?

– Но ты же всегда пытаешься превратить меня во что-то такое, что совсем не я. Как будто я больше тебе нравилась бы, если бы стала самим совершенством. Или сестрой Кори. Я чувствую, что мне никогда не удается соответствовать тому, чего ты на самом деле хочешь. Я знаю – у меня есть недостатки. И нос мой действительно на пару миллиметров длиннее, чем надо. – Она умолкает. – У меня как-то еще один друг был. Он вечно подсмеивался над этим. Вообще-то он был подонок. Ушел к до смерти скучной Каллиопе. Впрочем, кое-чем отплатить ему я сумела.

– И кто же такой это был?

– Ничего, что я так много болтаю? А то скажи. Ну, на самом-то деле я так сделала, что «нос» навеки прилип к его имени. А потом его отправили в ссылку. Где он написал кошмарную, длиннющую, как ее там, про основание этого, как его… ну, знаешь, марш-марш-марш…

– Рима?

– Рима.

– Ты спутала двух совсем разных людей.

– Нет, не спутала. Я в жизни его не забуду.

– Это Вергилий{93} писал о Риме.

– Ну конечно же! Какой ты умный, что вспомнил.

– А тот, с которым у тебя был роман, – Овидий{94}.

Молчание.

– Майлз, ты абсолютно уверен?

– Публий Овидий Назон. Назо – нос.

– Да, теперь я припоминаю. Раз ты сказал. Вроде бы я вдохновила его на какие-то оды или что-то такое?

– Господи ты боже мой! Это уже Гораций{95}.

– Ну да, конечно. Прелестную вещицу написал. Про воробья.

– Катулл!{96}

– А его-то я как раз помню. Он такая прелесть! Так забавно было его дразнить. Знаешь, я ведь была его Ливией.

– Лесбией, боже милостивый!

Она прижимается плотнее.

– Милый, прости, пожалуйста. Я же стараюсь.

– Да мне просто интересно: если ты вот так обращаешься с великими поэтами прошлого, как, черт возьми, ты можешь относиться…

– Майлз, я же только вдохновляю. Зароняю семена. Не очень много. Не могу же я быть всегда именно там, где из семян прорастают цветы. А читать все, что не по-гречески написано, – у меня просто глаза болят. Ни один алфавит не имеет для меня таких полутонов и подтекстов, как греческий.

Майлз Грин пристально глядит в потолок, что-то обдумывая в молчании. Она целует его в плечо.

– Дорогой, скажи, о чем ты думаешь?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я думаю.

– Нет, честно.

– Мне хотелось бы знать: ты когда-нибудь хоть одну строчку прочла из того, что я написал?

Теперь она несколько секунд молчит. Потом зарывается лицом в его шею и целует.

– Майлз, я прочла несколько рецензий. И слышала, что люди говорят о твоем творчестве.

– Но ничего не читала?

– Я знаю, о чем твое творчество. Его общую направленность.

– Я спросил: ты что-нибудь читала?

– Ну… не совсем в буквальном смысле, дорогой. Я всегда собираюсь наконец взяться… Чесслово.

– Ну спасибо тебе.