Манускрипт египетского мага (СИ)

Малек-Адель крутился на коне вокруг Ника.

— Тебе неприятно это известие, рыцарь. Я тоже был немного шокирован. Я считал, что рыцарь должен умереть за веру. Но мой брат, он и вправду очень мудрый, так объяснил мне все, что я понял — иногда больше мужества нужно, чтобы так уйти, чем умереть. Приходи сегодня вечером ко мне в шатер, христианин. У меня гостят странствующие певцы. Я пришлю за тобой слугу.

И Малек-Адель умчался, продолжая проделывать упражнения с мечом.

Ник немного погонял коня по ристалищу и тоже вернулся к себе в шатер.

Весь день прошел в обычных делах. Мевлуд делал массаж, потом поил отварами трав, потом чередовал еду с какими-то приемами порошков. Развешивал по углам шатра пучки трав и кореньев. Вот это было совсем непонятно Нику и он, боясь какого-нибудь восточного кодовства, настойчиво стал расспрашивать Мевлуда, зачем он это делает. Мевлуд покорно выслушал претензии рыцаря, потом взял в руки пучок травы, растер ее пальцами и дал понюхать Нику. Приятный аромат растекался под его смуглыми тонкими пальцами. Потом Мевлуд изобразил, как ароматы растекаются от пучков травы и кореньев по всему шатру, как дурной воздух освежается ароматов трав, как человек вдыхает эти ароматы и становится здоровее. Все было очень понятно. Безъязыкий Мевлуд был прекрасным актером-мимом. Нику стало стыдно и он горячо поблагодарил Мевлуда за все его заботы о себе. Он не знал, как бы еще отблагодарить его, у него ничего не было своего, все было подарками султана и его брата.

Ближе к вечеру Ник сказал Мевлуду, что он приглашен на вечер к Малек-Аделю. Мевлуд кивнул и показал знаками, что слуги должны приготовить Нику парадное платье. Тогда Ник обратился к старшему из подаренных ему Малек-Аделем слуг, которого звали Али. Мевлуд еще раз осмотрел почти зажившие раны Ника, освежил на них повязки и дал жестами указания Али, какое подобрать платье, чтобы оно не мешало движениям и в то же время не натерло и не навредило заживающим ранам. Туалет Ника уже подходил к концу, когда возле шатра появился посыльный Малек-Аделя. Ник посмотрелся еще напоследок в зеркало в крышке сундука и остался доволен своим видом. Уже не было лихорадочного блеска в глазах, впавшие было щеки округлились, но все же это был еще не совсем он.

Он вышел из шатра и пошел вслед за слугой. Идти было недалеко, шатер курдского принца был в шагах тридцати от шатра Ника. Слуга откинул полог и Ник вошел в шатер. Приложив правую руку к сердцу по восточному обычаю, он пожелал дому, порог которого он переступил впервые, мира и благоденствия.

Малек-Адель, весь светившийся доброжелательностью, шел навстречу гостю. Ник огляделся. Убранство шатра было роскошным. Все было застлано коврами и шелковыми тканями. На низкой тахте, на которую Малек-Адель усадил рядом с собой Ника, покрытой таким количеством пышных ковров, что сидеть или полулежать на ней было мягко и уютно, были раскиданы многочисленные подушки. Перед тахтой стоял низкий стол, на котором в узких сосудах стояли разные шербеты, а в драгоценных фарфоровых чашах сладости, рахат-лукум и засахаренный миндаль.

Малек-Адель начал расспрашивать Ника о его доме, о домочадцах. Спросил, женат ли он, а потом, вспомнив что у рыцарей всегда есть дама сердца, вежливо спросил о ней и поинтересовался ее здоровьем. Ник понимал, что это не только праздное любопытство, а что таковы правила гостеприимства на Востоке. Поэтому он вежливо отвечал, сказав, что он не женат, но у него есть дама сердца, что зовут ее Беатрис и она ждет его из похода.

— Она красива, конечно? — спросил Малек-Адель.

Ник тогда вынул висящий на шее медальон с миниатюрным портретом Беатрис. Малек-Адель внимательно посмотрел и вежливо вернул его.

— Твоя дама сердца не только очень красива. Видно, что она умна и добродетельна, — сказал он. Ник был тронут.

В это время слуга ввел в комнату певца, слепого. За ним шел его аккомпаниатор. Певца усадили в середине шатра, аккомпаниатор устроился у его ног, и полилась сладкая песня.

   Нынче милую мою я видел в саду,
   След подковки золотой освятил гряду,
   Словно розу соловей я воспел звезду,
   Взор затмился мой слезой, разум был в бреду,
   Ах, пусть враг попадет, как и я, в беду!