Манзовская война. Дальний восток. 1868 г.

Нельзя сказать, чтобы это осложнение оказалось совершенно неожиданным. Занимая Приамурье и Уссурийский край, российские солдаты и казаки встретили там не только аборигенов, но и достаточно многочисленное, а главное — организованное маньчжуро-китайское население. Однако отсутствие с его стороны серьёзного сопротивления действовало успокаивающе. Единственный острый эпизод — предпринятая властями города Хунчуна зимой с 1860 на 1861 год попытка изгнать русских из Новгородского поста, обошёлся без кровопролития. Явившихся с таким требованием к капитану Черкавскому маньчжурских нойонов (чиновников) выпроводили, а на обратном пути, для большего вразумления, напугали выстрелами из пушек. Ответный огонь собранного маньчжурами отряда в несколько сотен человек вреда посту не причинил, атаковать же они не решились⁵¹. Тем дело и окончилось, так как занятое подавлением тайпинского восстания правительство Китая предпочло не нарушать условий Пекинского договора. Со своей стороны, Петербург придерживался статей Айгуньского, согласно которым Дайцинская империя сохраняла власть над 14-тысячным маньчжуро-китайским населением левого берега Амура, обрабатывавшим земли близ устья Зеи. Этот анклав существовал до 1900 года, пока не был уничтожен в ответ на обстрел китайцами Благовещенска. Русские на его территории не селились, и только после произошедшего в 1884 году антироссийского бунта казаки Амурского войска выставили там два поста⁵².

Вместе с тем, в 60-е годы XIX века зазейские маньчжуры особых хлопот Амурскому областному управлению не доставляли. До середины этого десятилетия не проявляло себя и китайское население Уссурийского края. Пожалуй, самая ранняя оценка его численности содержится в рапорте Приморского губернатора и командира Сибирской флотилии, контрадмирала И.В. Фуругельма управляющему Морским министерством от 25 сентября 1868 года, где говориться о 7—10 тысячах человек⁵³. Заметно меньшую цифру назвал доктор, статский советник В.С.Плаксин, писавший о 5 тысячах манз и характеризовавший их как самовольных переселенцев, беглецов, отверженцев общества, не ужившихся в нём «или вследствие политических взглядов, противных правительству, или вследствие совершённых ими преступлений⁵⁴. Та же цифра, 4—5 тысяч китайцев, фигурирует и в книге Н.М. Пржевальского⁵⁵. Все три оценки относятся ко времени, предшествовавшему Манзовской войне 1868 года. Отчасти они подтверждаются Е.С. Бурачеком, упоминавшим не только одиночные фанзы ловцов морской капусты и трепангов, стоявшие на берегах Уссурийского залива, но и большое поселение в устье реки Цымухэ, насчитывавшее в 1861 году «до 300 жителей, занимающихся земледелием». Он же заметил, что в окрестностях Владивостока китайцы изъяснялись преимущественно на «шантунском наречии⁵⁶.

Конечно, недавно обосновавшиеся в крае российские власти переписей не проводили, но, принимая во внимание, что на территории Уссурийского края китайцы селились и в таких деревнях, как Ханшина на берегу бухты Экспедиции, Нота-Хуза на реке Улахэ, деревни по течению реки Сучан, и в одиночных фанзах, десятками разбросанных по берегам рек Майхэ, Та-Судухэ, Тазуши (Лифулэ), Лифудин можно предположить, что расчёты из рапорта Фуругельма, работ Плаксина и Пржевальского близки к истине. Все авторы, описывая быт китайцев, непременно указывают на отсутствие у них семей, причём трое подчёркивают, что манзы — бродяги, беглые преступники. Лишь Бурачек, неплохо владевший китайским языком и общавшийся с ними, воздержался от подобных утверждений. Вместе с тем, он отметил маньчжуро-китайский антагонизм. Местные жители сами признавались ему, что для сообщения с Дайцинской империей пользуются тайными тропами, в обход маньчжурских караулов, вымогавших немалые взятки. Все перечисленные авторы единогласно свидетельствуют, что китайцы Уссурийского края делились на оседлых, занимавшихся земледелием, и пришлых, ежегодно приходивших из ближайших маньчжурских городов, Хунчуна, Сансиня, Нингуты, на различные промыслы.