Мао Цзэдун

Цзян Цин находилась тогда в Пекине, и с ней у Мао давно уже, года четыре, были сугубо формальные отношения. Каждый жил своей жизнью и не досаждал другому. Прежняя привязанность к некогда любимой жене прошла, осталась привычка. А возможно, еще и потребность иметь при себе преданного человека, каковым Цзян Цин, безусловно, была. Цзян, правда, много времени занималась своим здоровьем, по нескольку месяцев в году проводя на курортах Куньмина (столицы юго-западной провинции Юньнань), Циндао или Кантона. Она действительно одно время была серьезно больна: в конце 1956 года у нее обнаружили рак. Она вновь лечилась в Советском Союзе, а затем и в Китае и в конце концов пересилила болезнь. Но все пережитое сильно сказалось на ее характере: она стала раздражительной и нервной. То и дело скандалила с докторами, медсестрами и охранниками и говорить могла в основном лишь о своих болезнях²⁷⁸.

Мао старался не волновать ее, а свои сексуальные потребности решал с бесчисленным количеством встречавшихся на его пути очаровательных девушек. Больше всего он любил танцовщиц из ансамбля песни и пляски Народно-освободительной армии.

Желание увидеть Цзычжэнь пришло к нему неожиданно, под впечатлением от цзянсийской природы. Его бывшая жена жила тогда в столице Цзянси — Наньчане, часах в четырех езды от Лушани. Выглядела она не лучшим образом. Встретившись с ней, Мао не мог скрыть грусти. Цзычжэнь явно была не в себе, то и дело говорила невпопад. О чем шла их беседа, неизвестно, но, проводив ее, Мао сказал охраннику: «У Хэ Цзычжэнь что-то с головой не в порядке… Надо обратить внимание на ее состояние и завтра же увезти ее из Лушаня… До отъезда не отходите от нее ни на шаг. Будет плохо, если она случайно встретит кого-нибудь из знакомых»²⁷⁹.

Больше они никогда не виделись.

А через несколько дней на совещании Мао испытал еще один стресс. И этот новый удар был гораздо сильнее, чем от встречи с Цзычжэнь. 14 июля он получил письмо от своего министра обороны Пэн Дэхуая, в котором содержалась критика «большого скачка». Пэн, правда, высказывался весьма осторожно, «великих достижений» не отвергал и на самого Председателя, естественно, прямо не нападал, но за всеми его рассуждениями сквозило явное недовольство маоцзэдуновским волюнтаризмом. Он писал об «определенной путанице» в вопросах собственности, о «довольно большом ущербе» от «всенародной выплавки стали» (без малого два миллиарда юаней), о «поветрии бахвальства», охватившем руководящие кадры, а также о «мелкобуржуазном фанатизме». «Все это было своего рода левацким уклоном», — подытоживал он и призывал «провести четкую грань между правдой и ложью».

Мао был вне себя. Вот и обнаружился скрытый враг! Не случайно в народе говорят: «Лушань чжэнь мяньму» («Лушань раскрывает истинный облик».) Да, конечно, Мао и сам понимал, что проблем в стране накопилось много, но ведь из письма Пэна следовало, что весь курс «большого скачка» был ошибочным! «Кое-кто одним махом думал заскочить в коммунизм, — писал Пэн, — …линия масс и стиль реалистического подхода к делу… были преданы забвению… По мнению… товарищей, все можно подменить политикой, если только сделать ее командной силой… Но политика как командная сила не может заменить экономических законов и тем более не может заменить конкретных мероприятий в экономической работе»²⁸⁰.

Да ведь это сказано в его, Председателя, адрес! Как же он осмелился написать такое? Настроение у Мао вконец испортилось, и он даже потерял аппетит.

16 июля вечером он созвал у себя в Мэйлу совещание Постоянного комитета Политбюро и предъявил его членам (присутствовали Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Чжу Дэ и Чэнь Юнь) письмо Пэн Дэхуая. Все были подавлены, а Мао с негодованием заявил, что, если будет раскол в партии, он уйдет в горы, создаст новую компартию среди крестьян и новую Красную армию²⁸¹. Решено было строго наказать «раскольника». Написав на письме «Мнение товарища Пэн Дэхуая», Мао передал его в канцелярию ЦК, приказав размножить и распространить среди участников совещания.

Теперь наступила очередь Пэна возмущаться закулисными действиями Председателя. Он-то написал ему конфиденциальное письмо, ни в коем случае не предназначавшееся для всеобщего обсуждения. Поэтому и не всегда стеснялся в выражениях. И вот теперь о его «бестактности» должны были узнать все! Еще утром 17 июля его ближайший сотрудник, начальник Генерального штаба НОАК генерал Хуан Кэчэн, которому Пэн сам показал письмо, выразил озабоченность по поводу «резкого стиля» «командующего» (так тогда все звали Пэна), но, подумав, добавил: «Впрочем, с Председателем вас связывают долгие годы совместной борьбы, так что вы, должно быть, хорошо понимаете друг друга»²⁸².

Как бы не так! Годы партизанского «братства» давно миновали (да и было ли оно, это «братство»?). Надо было готовиться к самому худшему.