Марь

Помолчали, прислушиваясь к далеким звукам. Вокруг, напряженно глядя вдаль, застыли в удивлении бойцы.

– Ладно, Рудольф Батькович, давай-ка лучше закурим, – говорит старшина.

Рудик, как и Володька, закурил лишь в армии, а до этого презирал табак. Дескать, это первобытная привычка и она не украшает человека. А тут, видно, под влиянием общего душевного излома, какие возникают при смене привычного для тебя существования, и сам стал покуривать. Вначале он делал это несмело, а потом пошло. Что ни говори, а армейская жизнь давит, вот и спасаются люди никотином. Вроде как он притупляет чувства.

– А у тебя какие? – спрашивает он Грачевского.

– «Термоядерные»…

– А хочешь «Примой» угощу?

– Валяй.

Недавно Рудику пришла посылка. В ней помимо куска соленого сала, конфет и предметов гигиены он отыскал несколько пачек сигарет. Мать, конечно, расстроена, что он закурил, но Рудик обещал ей, что, как только вернется домой, тут же бросит эту беду.

Следом за командирами закурили и бойцы, и через мгновение едкий табачный дым отравил округу.

– Вот сейчас докурите – и марш спать! – приказал старшина. – Ишь, повыскакивали…

Потом все ушли – нехотя, но что было делать? – а Володька с Рудиком остались. Они еще долго смотрели вдаль, где первобытно бушевал кострище, вокруг которого также первобытно прыгали люди.

– А давай сходим туда… – неожиданно предлагает Грачевский.

Рудик как-то странно посмотрел на него.

– Ты шутишь, что ли? – спрашивает он товарища.

– Да какие тут шутки – пошли и все…

– Как, прямо в трусах?.. Представляю, что о нас подумают, – усмехнулся Старков.

– Так мы оденемся, – говорит Володька. – Вроде как посты идем проверять…

Так и сделали. Натянув на себя робу, они для отвода глаз обошли часовых, задали им какие-то дежурные вопросы, а затем, строго-настрого наказав никого не выпускать из расположения отряда, незаметно исчезли в ближайшем кустарнике.

Так и пошли краем тайги, прячась за деревьями. Лучше бы, конечно, было берегом, но он был весь залит лунным светом и потому хорошо просматривался со стороны лагеря. Не дай бог, кто увидит – что потом народу будешь объяснять?.. Ага, скажут: коли вам можно, почему же нам нельзя? Забузят, чего доброго. Кому тогда планы выполнять?..

Идти пришлось не так чтобы долго, однако натерпелись. Несмотря на полную луну, в тайге было достаточно темно, поэтому они постоянно спотыкались о валежины, а, споткнувшись, падали, а тут еще эти пугающие звуки отовсюду – кровь стынет в жилах. А вдруг медведь? Или же какой-нибудь беглый зэк с топором – лагерей-то в тайге больше, чем звезд на небе… Пережив все это, они наконец вышли к костру.

Народу здесь было – не протолкнешься. Были здесь и старики, были взрослые с детьми… Костер, сложенный из валежин, горел так живо и нахраписто, такой треск от него стоял вокруг, что, казалось, горит тайга. Перемогая свет полной луны, он ярко высветил всю округу, взметнув в бездонное ночное небо длинные языки оранжевого пламени. Вокруг костра, размахивая огромным бубном и выбивая на нем частые и громкие ритмы, метался какой-то старик в широкополой вышитой бисером рубахе. Длинные седые волосы его были перехвачены широкой красной лентой, из которой торчали птичьи перья, лицо же было сплошь размалевано краской. Он был кряжист, подвижен и ловок, несмотря на свои большие года. Прыгая, он издавал какие-то гортанные дикие звуки, похожие на крик зверя. Взявшись за руки, люди пытались повторять его движения. Их азиатские лица казались просветленными какой-то ведомой только им тайной. Это было то еще зрелище! Подобного ни Володьке, ни Рудику не приходилось видеть даже в кино, поэтому они, разинув рты, стояли и с восторгом наблюдали всю эту величественную картину.

Это был тот самый шаман Орон, о котором говорил старый Митряй. Его привел в Бэркан Ерёма. Хотел поселить в своем доме, но тот наотрез отказался, велев поставить для себя утан на краю поселка, где он и решил готовиться к обряду. Ерёма настаивать не стал – как-никак то был, по словам Митряя, «большой саман», которого признавали как добрые, так и злые духи. «Мне до него далеко», – говорил тесть.