Мараны

И добрые люди по-прежнему полагали, что полотна, оставшиеся в его салонах, приобретены нечестным путем. Некоторые завистливые женщины спрашивали, как случилось, что какой-то Диар женился на столь богатой и красивой девушке. Пошли всякие толки, злые насмешки, какие умеют придумать в Париже. Однако Хуана пользовалась всеобщим уважением; перед ее чистой, святой жизнью смолкали даже парижские клеветники. Но это уважение относилось только к ней самой, на мужа оно не распространялось. Женская проницательность и зоркий взгляд, которым Хуана окидывала посетителей ее гостиных, приносили ей одни горести.

Неуважение к Диару было чем-то вполне естественным. Военные, несмотря на свои достоинства, которыми воображение публики их наделяет, не могли простить, что бывший квартирмейстер разбогател и вздумал играть в столице Франции видную роль. Ибо в Париже, начиная с последнего особняка Сен-Жерменского предместья и кончая последним особняком на улице Сен-Лазар, между Люксембургским холмом и Монмартром, все, кто наряжается и болтает, кто наряжается, чтобы выезжать, и выезжает, чтобы болтать, весь мир людей с большими и малыми претензиями, полных наглости или смиренных желаний, зависти и низкопоклонства, все раззолоченное или с облезшей позолотой, молодые и старые, родовитые со вчерашнего дня и родовитые с четвертого века, все, кто насмехается над выскочками, кто боится себя скомпрометировать, кто рад уничтожить силу или пресмыкаться перед ней, если она дает отпор, — все эти уши слышат, все языки говорят, все эти головы в один вечер узнают, где родился, где рос, что делал и чего не делал вновь прибывший, который притязает на почет в хорошем обществе. Для высшего света не существует суда присяжных, зато в нем есть самый жестокий из всех генеральных прокуроров, некое неуловимое нравственное существо, одновременно судья и палач — оно обвиняет, оно же и клеймит. Не надейтесь что-либо скрыть от него, расскажите ему все сами, ибо оно хочет все знать и знает все. Не спрашивайте, где тот неведомый телеграф, что передает в мгновение ока во все места любое событие, любой скандал, любую новость. Не спрашивайте также, кто управляет этим телеграфом — это общественная тайна, и мы можем только убеждаться, что он действует. Тому имеются самые невероятные примеры, ограничимся одним. Об убийстве герцога Беррийского[20], заколотого в Опере, рассказывали уже на десятой минуте после свершившегося в самой отдаленной части острова Сен-Луи[21]. Мнение 6-го линейного полка о Диаре просочилось в светское общество в тот самый вечер, когда он давал свой первый бал, уже на десятой минуте после начала празднества.

Итак, Диар оказался бессильным против света. Отныне только его жена могла еще что-то из него сделать. Чудо, творимое нашей своеобразной цивилизацией! В Париже, когда мужчина не умеет сам себе создать положение, его жена, если она молода и умна, дает ему еще на это кое-какие шансы. Сколько женщин можно встретить там, с виду больных, слабых, которые, не вставая с кушетки, не выходя из комнаты, управляют обществом и, нажав тысячи пружин, устраивают своих мужей на такие посты, на каких этим тщеславным дамам хочется их видеть. Но Хуана, юность которой невинно протекала в ее таррагонской келье, ничего не знала о пороках, подлостях, средствах борьбы парижского света. Она смотрела на него глазами любопытной девочки и узнавала только то, что ее горе и раненая гордость открывали в нем. Но Хуана обладала чуткостью нетронутого сердца: оно, подобно листочкам мимозы, заранее ощущало всякое прикосновение. Юная отшельница, рано ставшая женщиной, поняла, что заставить силой уважать ее мужа значило бы просить милостыню по-испански, то есть с пистолетом в руке. И разве частые и разнообразные меры, которые ей пришлось бы для этого принимать, не обнаружили бы всей их необходимости? Добиться некоторого уважения или добиться всеобщего уважения? Для Диара между решением этих двух проблем была целая пропасть. Хуана разом разгадала свет, как недавно разгадала жизнь, и для себя увидела в нем только необъятное море непоправимого несчастья. Затем она с болью в сердце и слишком поздно убедилась в поразительной бездарности мужа; этот человек неспособен был широко и последовательно мыслить. Он совершенно не понимал, какую роль ему следовало играть в обществе, не улавливал ни общего ее характера, ни оттенков, а оттенки тут решали все. Разве он не находился в том положении, когда тонкость ума или хитрость легко могут заменить силу: ведь хитрость, пожалуй, самая большая сила, ибо она залог успеха.