Марчук Год демонов

— У нас через одну. Вырываются в командировки, лишь бы с глаз долой, и в гостиницах сношаются по-черному. Без разницы. Шестидесятилетние ста­рики, двадцатилетние юнцы... Дерьмо. За них всю работу делаю. Я им пробил диагностические центры на двух крупных заводах. Заключил три договора. Сам на машинке текст печатаю. Внедрил три методологии.

— Обещали ведь тебя повысить в должности, — решила взбодрить его Олеся.

— Они все недолюбливают меня. Выдры эти общипанные. Я купил туа­летной бумаги, — перешел он на темы быта и хворей, — полчаса стоял в очереди. Дожились с этой перестройкой. В туалет идешь без удовольствия. У нас есть растирания для спины?

— Меновазин? Есть.

— Просифонило, видно, в поезде. Пристали в купе две наглые бабы и почти силой заставили уступить нижнее место женщине с трехлетним ребен­ком. Полудебил, на нем уже воду возить можно. У тебя знакомого стоматоло­га нет? Как ни схожу к нашей маразматичке-пенсионерке, так через неделю пломба вылетает.

— Есть. Позвоню.

— Только заранее спроси: есть ли у нее фээргэшный импортный материал.

— Спрошу.

— А где маленькие ножницы? Опять на место не положили?

— Состриги ногти другими.

— Ты же знаешь, на ногах ногти я стригу маленькими ножницами.

— Хорошо. Я поищу их.

Она выключила за мужем в туалете свет, постелила младшей, перекрыла на кухне газовую трубу и принялась растирать меновазином широкую спину мужа. Долго терла. Наконец он повернулся на спину, провел рукою по ее ноге выше колена и неожиданно больно ущипнул за ягодицу.

— Сумасшедший! Больно же.

— С годами не ползешь. Все еще упругая: и ягодицы, и животик.

— Стараюсь.

— Для кого?

— Для себя... и для тебя.

— Ну-ну.

Позвонили. Она взглянула на настенные старые часы — половина один­надцатого. Кто бы это? Может, у сестры что случилось?

— Слушаю вас.

— Это я, — она обомлела, услышав знакомый голос, — еще раз прости за грубость. Спокойной ночи.

Она замерла с трубкою в руках.

— Кто это? — обычно он редко интересовался телефонными звонками.

— Ошиблись номером, — она не поворачивалась к нему, чтобы не выдать себя румянцем на лице.

— Не забудь спросить про эвикрол.

Она не слышала его слов; мысленно была там... на пирсе. «Возможно ли это? Повторится ли?» В нежной тревоге забилось сердце. Она и сама не верила в то, что зарождалось в душе. Подумала: подойди он к ее окну, кликни, ведь вышла бы, нашла бы любой повод.

Любомир знал, что завтра Олесю не увидит. Камелия рыдала, она была близка к истерии. Сын в письме сообщил, что решил связать свою судьбу с армией и остаться на сверхсрочную службу на границе. Для нее, живущей ожиданием сына, это было шоком. Она настаивала ехать в Брест немедля, он уговорил отправиться утром. По всей вероятности, как догадывалась мать, Артем узнал от друзей (а может, недругов), что его любимая девушка ходит по вечерам в валютный бар гостиницы «Юбилейная» и продает себя ино­странцам. Камелия узнала об этом от подруги, однако ничего пока Любомиру не говорила. Девушка заболела венерической болезнью и втайне от родителей лечилась у соседки, подруги Камелии. «В атмосферу стыда и позора сын не хочет возвращаться».

— Господи, да разве в его возрасте женщина играет существенную роль?

— Она никогда не должна играть этой роли, — согласился с женой Любомир.

Всю дорогу до Бреста, в длинных паузах между короткими разговорами с

женой, он думал не о сыне, а об Олесе.

В нервном напряжении ждали два часа на КП, пока пограничники не воро­тились с кросса. Забрали сына в город, угостили сытным обедом в ресторане и уже там, сидя за столиком, а потом на прогулке, когда шли по набережной Мухавца долго, убедительно, сочувственно и заботливо уговаривали (больше мать) не торопиться с решением. Артем повзрослел: его юношеское упрям­ство переросло в мужскую твердость. Да, он знает историю с девушкой. Сей­час душа его свободна. Он передумал поступать в физкультурный институт, чемпиона из него не выйдет, упущено время. Ему по душе служба на границе. Он просит признать и его право на самостоятельность. Родители поняли, что уговарить сына невозможно. Раздосадованная, обозленная Камелия молчала всю дорогу, как никогда болезненно воспринимая свое одиночество.

— Мать, надо смириться. Ведь как невозможно остановить одуванчик, взрывающий асфальт, так же невозможно удержать под своим крылом дитя. Брест не Владивосток. Почти рядом, — сочувствовал Любомир жене, помогая ей подниматься на пятый этаж, — пройдет год, два... Приедет он в отпуск в новую квартиру. Может, передумает. Все это поиски своего «я». Мы просто забыли младые годы, молодые желания.

— Помолчи. Меня все раздражает. И твое притворное сострадание тоже.

Два месяца Любомир не прикасался к зеленой папке Николая Ивановича.

IV