Марджори

Она пригласила своих родителей пойти на праздничный уик-энд, надеясь, что возбуждение и суета отвлекут их внимание от нее и Ноэля, особенно рассчитывая на Самсона-Аарона, вызвавшегося играть роль тореадора в корриде. Первое воскресенье августа было праздничным днем в «Южном ветре», и ежегодный карнавал превращал самого толстого человека в лагере в бойца с быками. Дядя был вне конкуренции. Костюм тореадора, хотя и безразмерный, дополнительно увеличивался для его фигуры. Дядя был шире всех тореадоров, и Ноэль говорил Марджори, что с его естественной склонностью к дурачеству он мог бы стать самым забавным.

Она надевала свой костюм — кофту с зелеными оборками, когда вдруг вспомнила, что получила благословение православного священника поссориться с отцом перед поступлением на работу артисткой.

— Я схожу с ума, — проворчала она.

Она надела купальник и пошла в бар выпить кофе, не имея желания завтракать. Снаружи рабочие на лужайке сколачивали легкие маленькие кабинки для раздачи талисманов, прохладительных и крепких напитков, а сквозь шум ударов молотков громкоговорители весело ревели раскатывающуюся румбу. Кофе и аспирин подняли и облегчили душевное состояние Марджори. Заметив отца, выходящего с причала в купальном костюме и сомбреро (сомбреро бесплатно раздавали устроители праздника), она быстро допила вторую чашку кофе и поспешила навстречу ему.

— Сеньор Моргенштерн к вашим услугам, моя дорогая, — сказал отец с поклоном. Сомбреро сползло ему на затылок, обнажив седые волосы.

— Добрый день, сеньор, — ответила она. — Через час мне нужно идти на работу, поэтому поспешим. Как мама?

— Прекрасно. Она смотрит репетицию боя с быками твоего дяди. Такая глупость…

Марджори все лето не плавала на гребной лодке. Эта посудина двигалась по воде медленнее и тяжелее, чем каноэ. Поля сомбреро отца раскачивались в такт его ударов веслами. Солнце пекло очень жарко, хотя еще не было девяти утра. Марджори подумала, что ее отцу, наверно, неудобно в цельнокроеном черном шерстяном мешковато выглядящем костюме, который подчеркивал мертвенно-бледную белизну его тонких рук и ног. Она хотела предложить ему опустить верхнюю часть костюма до пояса, но невольная робость сдержала ее.

Когда они отплыли довольно далеко от берега, он втащил мокрые весла в лодку и уперся руками в бока.

— Эх, старею. Гребля мне нравилась больше всего. Мы могли покидать Бронкс каждое воскресенье, твоя мать и я, плыть к Центральному парку. Я мог грести часами. Это было до твоего рождения. Я обычно показывал на большие дома на Пятой авеню и говорил: «Смотри, там мы когда-нибудь будем жить. Послушай, мы подошли слишком близко, дальше западная часть Центрального парка». — Он глубоко вздохнул и рассмеялся печально-обезоруживающе. Она же думала, как заметен акцент в говоре ее отца. Когда она жила дома, она так привыкла не обращать на это внимания.

— Двадцать три года назад. Почти как твой возраст, не так ли, моя милая? Время бежит, уверяю тебя. Я скажу тебе нечто удивительное. Я не очень изменился с тех пор. Я не чувствую себя другим. Это похоже на то, как изнашивается машина. Двадцать три года! Двадцать три года назад мне было двадцать восемь. Видимо, возраст твоего друга Ноэля.

Упоминание имени Ноэля слегка взволновало Марджори.

— Ему двадцать девять.

— Хм! Конечно, я был старым женатым мужчиной, а не студентом.

Она зажгла сигарету, оперлась спиной на один планшир и свесила ноги за другой, напряженно размышляя, осмелится ли ее отец обсуждать Ноэля. Он никогда не обсуждал с ней ни один из ее романов; предмет разговора, казалось, вызывал у него робость. Он взглянул на дочь, сощурив в улыбке глаза:

— Ты не слишком легко одета? Или это только купальник?

— Это я, я становлюсь большой, как гиппопотам. Это ужасно.

— Не глупи. Ты прекрасная девушка. Более того, слово «девушка» уже не подходит. Марджори, ты — прекрасная женщина. Когда это случилось? Мне кажется, будто в прошлом году ты бегала по дому, называя свою игрушку не слон, а «снол». Ты, наверное, даже и не помнишь.

Марджори улыбнулась:

— Вы с мамой так часто говорили об этом «сноле», что, мне кажется, запомнила.

Мистер Моргенштерн тряхнул головой и сбросил сомбреро:

— Солнце хорошее. Немного солнца в лицо не повредит мне.

— Папа, почему ты не берешь отпуск? Ты выглядишь усталым. И ты такой бледный.

— Твоя мать тоже любит это повторять. Вы обе правы.

Он наклонился вперед, упершись локтями в колени и медленно крутя сомбреро в руках. Марджори вдруг вспомнила Джорджа Дробеса и его коричневую шляпу. Джордж как будто выплыл из отдаленных времен ее «снола». Отец произнес:

— Скажу правду, Мардж, два-три дня безделья приводят меня в изнеможение.

— Ты должен научиться распределять обязанности, папа. Для твоей же пользы, тебе это нужно.

Он мрачно усмехнулся:

— Ну, я смотрю на это так. Сет слишком ленив, чтобы стать доктором в конце концов. Через семь лет он будет заниматься бизнесом, тогда я смогу не напрягаться. Что такое семь лет?

— Боже мой, папа, через семь лет мне будет двадцать семь. Древность.