Мареновая роза

В пятницу Норман лег в постель в четыре часа дня. Пульсация в висках уже давным-давно даже отдаленно не напоминала похмельный синдром; она превратилась в головную боль, которую он называл «фирменной». Приступы ее нередко возникали в периоды Запряженной работы, а с тех пор, как Роуз покинула его, а дело с бандой завертелось с необычайной быстротой, два приступа в неделю стали совершенно рядовым явлением. Норман лежал на постели, уставившись в потолок, наблюдая забавные дрожащие зигзагообразные узоры, вокруг видимых им предметов; из глаз и носа текло. Боль была такой сильной, что ему казалось, будто в самом центре головы возник ужасный зародыш, старающийся появиться на свет; боль достигла того уровня, когда ему не оставалось ничего иного, кроме как принять горизонтальное положение, напрячь всю свою выдержку и ждать, ждать, ждать, пока не утихнет сама, а сделать это можно только одним способом – переживая каждую секунду в отдельности, переходя от одного момента к следующему, как идущий через ручей человек, перепрыгивающий с одного камешка на другой. Сравнение вызвало в уголке памяти какие-то смутные ассоциации, но они не смогли пробиться к поверхности через барьер напряженной болезненной пульсации, и Норман не стал воскрешать их. Он потер ладонью макушку и затылок. Непривычная гладкость кожи не была похожа на нечто, принадлежащее ему; он словно прикоснулся к капоту только что вышедшего из мойки автомобиля.

– Кто я? – прозвучал в пустом гостиничном номере его вопрос. – Кто я? Почему я здесь? Что я тут делаю? Кто я?

Не успев дать ответ хотя бы на один из вопросов, он провалился в сон. Через лишенные сновидений глубины сна боль все еще преследовала его и довольно долго, как плохое предчувствие, не выходящее из головы, но в конце концов Норман от нее оторвался. Голова упала на подушку, и влага, не совсем являющаяся слезами, стекала из левого глаза и левой ноздри по щеке на подушку. Он громко захрапел.

Когда двенадцать часов спустя, в четыре часа утра в субботу, Норман проснулся, от головной боли не осталось и следа. Он чувствовал себя свежим и полным сил, как случалось почти всегда по окончании приступа «фирменной». Он поднялся, спустил ноги на пол и посмотрел через окно в темноту. Голуби по-прежнему сидели на подоконнике, прижимаясь друг к другу и воркуя даже во сне. Он знал – точно, уверенно, без тени сомнения, – что сегодняшний день принесет с собой окончание всей истории. Возможно, на этом закончится и его путь, но это пустяк по сравнению с главным. Понимание того, что после конца больше никогда не будет головных болей, показалось ему вполне равноценной компенсацией.

В противоположном углу комнаты на спинке стула черным безголовым привидением висела мотоциклетная кожаная куртка.

«Проснись пораньше, Роуз, – подумал он почти с нежностью. – Проснись пораньше, сладкая моя, и полюбуйся рассветом, почему бы тебе не насладиться зрелищем восходящего солнца? Смотри, запоминай, потому что это последний рассвет, который ты встречаешь».

2

В субботу утром Рози проснулась в самом начале пятого и в страхе потянулась к ночнику на прикроватной тумбочке, уверенная, что Норман находится в комнате рядом с ней, убежденная, что слышит запах его одеколона – «От всех моих парней пахнет „Инглиш Ледером“ или не пахнет ничем». В панической попытке поскорее включить свет она едва не столкнула лампу на пол, но, когда свет, наконец, зажегся (основание лампы при этом оказалось в дюйме от края небытия), ее страх быстро рассеялся. Она увидела лишь свою комнату, маленькую, опрятную, успокаивающую, и единственный запах, который Рози ощущала, исходил от ее собственного теплого после сна тела. В комнате нет никого, кроме нее самой... и Мареновой Розы, разумеется. Но Мареновая Роза надежно спрятана за дверцей встроенного шкафа, где она, несомненно, стоит, прикрывая глаза рукой от солнца и глядя на полуразрушенный храм.

«Он мне приснился, – подумала она, поднимаясь. – Я видела его во сне. Мне привиделся очередной кошмар с участием Нормана, поэтому я так испугалась».

Она передвинула ночник на середину тумбочки. Основание лампы звякнуло о браслет. Рози подняла его и оглядела. Странно, почему ей так трудно вспомнить,

(то, что должна помнить)

откуда у нее взялось это украшение. Может, она купила его в лавке Билла, потому что оно напомнило браслет, надетый на руку женщины с картины? Она не понимала, и это ее тревожило. Как можно забыть

(то, что нужно забыть)

такое?

Рози подняла браслет, тяжелый, как золото, но, наверное, сделанный из чугуна и покрытый позолотой, и посмотрела через него, как в телескоп, на комнату.