Мареновая роза

Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно расставаясь с мечтами (в которых как раз подобралась к тому месту, где автор сопровождающей статьи писал: «Невзирая на тот факт, что, по ее утверждению, она помогла вернуться к жизни более чем полутора тысячам много претерпевшим на своем веку женщин, Анна Стивенсон остается удивительно, даже трогательно скромной...»). Выключив зажигание своего «инфинити», она еще минутку посидела в машине, осторожными движениями массируя кожу нижних век.

Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла либо Петром Великим, либо Чокнутым марксистом Распутиным, при жизни был порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную службу в том же ключе. Разговоры продолжались и продолжались без конца, каждый следующий «букет воспоминаний» (она невольно подумала, что без колебаний выпустила бы пулеметную очередь в политически безупречных пустобрехов, проводящих свои дни за изобретением подобных цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался длиннее предыдущего, так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до застолья с едой и вином – домашнего приготовления и отвратительного вкуса, такого, которое наверняка купил бы Питер, если бы его отправили за покупками по магазинам, – ей казалось, будто форма сидения раскладного стула на всю жизнь отпечаталась на ее ягодицах. Впрочем, она не допускала даже мысли о том, чтобы покинуть службу до ее окончания – например, улизнуть незаметно после первого бутерброда величиной в мизинец и символического глотка вина. На нее ведь смотрят, ее поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон, значительная фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся немало людей, с которыми ей следует поговорить после завершения официальных церемоний. К тому же она хотела, чтобы видели, как она разговаривает

с этими людьми, потому что именно так и вращается вся карусель.

В довершение ко всему за каких-то сорок пять минут ее радиотелефон звонил трижды. Неделями он валялся в сумочке без дела, но тут, в тот момент, когда вдруг воцарялась тишина, нарушаемая лишь редкими сдавленными всхлипываниями тех, кто не мог сдержаться, проклятый прибор словно сорвался с цепи. После третьего звонка Анне надоели поворачивающиеся в ее сторону головы, и она выключила чертов телефон. В душе она надеялась, что никого из женщин не прихватили во время пикника родовые схватки, никому из детей не угодила в голову подкова, и, самое главное, она надеялась, что муж Рози не объявился на пикнике. Впрочем, по поводу последнего Анна не испытывала особой тревоги: не настолько он глуп. Как бы там ни было, тот, кто звонил по номеру радиотелефона, наверняка сначала попытался разыскать ее в «Дочерях и сестрах», так что первым делом она проверит сообщения на автоответчике – прослушает их, пока будет находиться в туалете. Эти два занятия в большинстве случаев вполне совместимы.

Она вышла из машины, заперла дверцу на ключ (даже в таком благополучном районе никогда не мешает быть предусмотрительной) и поднялась по ступенькам крыльца. Думая о своем, она открыла входную дверь с помощью электронной карточки и выключила запищавшую сигнализацию; сладостные обрывки грез (единственная женщина своего времена, пользующаяся безраздельной любовью а уважением всех фракций столь неоднородного и порой противоречивого женского движения) все еще кружились в ее сознании.

– Привет, дом! – крикнула она, входя в коридор. Ответом ей стала тишина, но именно такого она и ожидала... и, признаться откровенно, на такой ответ и надеялась. При определенном везении можно будет в течение двух, а то и трех часов наслаждаться благословенной тишиной до того, как в коридорах снова зазвучат ежевечерние смешки, шипение душа, хлопанье дверей и лязг посуды.

Анна прошла в столовую, раздумывая, не понежиться ли в ванне, чтобы как-то скрасить один из худших за последнее время дней. Затем остановилась и уставилась, нахмурившись, на дверь своего кабинета. Она была открыта.

– Черт возьми, – пробормотала она. – Черт возьми!

Если и существовало что-то, не нравившееся ей больше всего – за исключением людей, обожавших прикасаться-дотрагиваться-обниматься, – так это вторжение в ее частные владения. Дверь кабинета не была снабжена замком, ибо Анна не позволяла себе опускаться до такого. В конце концов, это ее кабинет, ее дом; попадающие сюда женщины оказываются здесь лишь благодаря ее щедрости и живут здесь за ее счет. Замок на двери просто не нужен. Достаточно одного только ее желания, чтобы они не совали нос, пока их не пригласят.