Маресьев

Когда меня привезли в эту часть, а это был какой-то обозный отряд, туда пришел врач, и я до сих пор не могу понять, зачем он это сделал, и нужно ли было это делать, но он мне прописал выпить стакан водки и дал мне закусить только черным сухарем. Сначала, после того, как я выпил, все было ничего, а потом часов с двух ночи меня стало разбирать, и я начал, как говорится, „шухерить“. Там сидела около меня одна девушка, потом был капитан, так со мною не знаю, что делалось. Я ударил эту девушку, опрокинул стол, который стоял около меня, стал кричать: „Немцам не победить!“ Потом меня уложили. Только успокоили, а через десять минут я опять начал кричать: „Заверните мне правую ногу, а то ее немцы возьмут!“ Этот капитан рассказывал, что я кричал: „Умираю, дышать нечем!“ Он испугался и пошел за врачом. Тот пришел и сделал мне укол в полость живота. Потом он спрашивает меня: „Ну, как, хуже или лучше стало?“ Я отвечаю: „Не хуже и не лучше“. — „Ну, хорошо, что не хуже, а лучшего ждать нечего“.

Потом меня сразу же отвезли в передвижной госпиталь[20] и там меня стали лечить нормально. Сделали мне там переливание крови, и я стал чувствовать себя немножко лучше. Стали мне делать согревающие марганцевые ванны. В первый день, когда меня привезли, мне говорят: „Садись на табуретку“. Я, как только сел, чувствую, что не хватает мне воздуха. Они говорят опять: „Садись“. Я говорю, что не могу. Они меня все же посадили на табуретку, а я с нее упал. Потом пришел врач, меня положили на стол и влили мне 400 грамм крови. Я говорю: „Я теперь сам могу вставать“. Но меня переложили опять на кровать.

Пролечился я там дней 7–8, до 30 апреля. Мне говорят, что мы тебя отправим в глубокий тыл, в Свердловск. Но для этого нужно было попасть на Валдай, а оттуда ходили санитарные поезда. 30 апреля меня отправили на машине в Валдай. Туда я приехал часиков в шесть вечера. Только меня положили, минут 15 я пролежал, дали мне покушать рисовой каши. Начал я кушать, вдруг дверь открывается, входит человек и начинает кого-то искать глазами, смотрит по всем кроватям. Потом мы с ним встретились взглядом. Смотрю — командир эскадрильи, с которым я летал, Дегтяренко [правильно Дехтяренко. — Н. К.].

— Лешка, неужели это ты?!..

Оказывается, он меня искал, так как из передвижного госпиталя сообщили в часть, что я там нахожусь, и он на другой день бросился меня искать… А я прямо заплакал, просто зарыдал, такая была встреча!»

Маресьев очень уважал своего командира. Андрей Дехтяренко был настоящий комэск в полном смысле этого слова. Его отличали индивидуальное летное мастерство, высокие морально-волевые качества. К тому же он был хороший командир. Боевое крещение Дехтяренко получил на Халхин-Голе в боях с японцами, за что был награжден орденом Красного Знамени. В дальнейшем мужество и отвага этого летчика будут отмечены званием Героя Советского Союза. Это произойдет в июле 1942 года. А слетался Маресьев с Дехтяренко в период, когда шло переучивание на «Яках». С тех пор они были всегда рядом, а боевые вылеты сблизили и породнили их еще больше. Вот и сейчас летчики были снова вместе, о чем читаем в воспоминаниях нашего героя:

«Он [Дехтяренко] меня спрашивает: „Чего ты лежишь? Ты, может быть, есть хочешь, я тебе две плитки шоколада привез“. Я ему говорю: „Я не могу, Андрей, я 18 дней ничего не кушал, я очень слаб“. А он, оказывается, приехал за мной и хочет меня забрать. И мы, действительно, были с ним очень хорошие приятели, один без другого жить не могли. Но врач меня не отпускает, говорит, что меня отправят в глубокий тыл. Дегтяренко стал нервничать, ругаться: „Это мой летчик, я его заберу. Мы сами знаем, куда его направить для лечения!“

А он искал меня долго и все время — на самолете. Сначала он полетел туда, откуда им сообщили обо мне. А там меня уже не было. А ведь это не просто — прилетел и сел, как на аэродром, а площадка бывает километра за 3–4. Потом опять пришлось сюда лететь. А вылетел он в 7 часов утра, а дело было уже к вечеру. И он, в конце концов, меня забрал с горем пополам, посадил в самолет. Хотя мне и сделали вливание крови, но чувствовал я себя плохо. И только меня сажают в самолет, я теряю сознание. Здесь он говорит: „Я тебя везу, а ты, наверное, умрешь“. Я говорю: „Давай, жми! Живого или мертвого, уж взялся, так вези!“ Он посадил меня в кабину, привязал, и полетели мы в ту часть, где я воевал. Здесь все уже собрались, все было подготовлено для посадки. Правда, я не могу всего рассказать, так как я был в очень тяжелом состоянии…»

Встреча была трогательной. Едва только Дехтяренко заглушил мотор, как самолет тут же окружили все, кто в это время находился в полку. Однополчане бережно достали Маресьева из кабины, а затем отнесли и положили на носилки. Со всех сторон к нему потянулись дружеские руки. Каждому из боевых товарищей хотелось его крепко обнять, из-за чего Дехтяренко пришлось чуть ли не отгонять их от Маресьева.

— Хлопцi, обережно, вiн же поранений! — сердито гремел голос комэска, но летчики продолжали толпиться возле Маресьева.