Марево

Они долго гуляли. Она шла впередъ, легко и свободно пробираясь въ чащѣ, подбирая цвѣтки для гербарія. Русановъ ходилъ за ней, раздвигая вѣтви, жевалъ листья и все собирался говорить о чемъ-то. Одинъ разъ онъ будто и рѣшился, кашлянулъ…

— Славный нынче день, сказалъ онъ и опустилъ глаза подъ пристальнымъ взглядомъ Инны.

— Я не люблю такихъ…

— Какіе же вы любите?

— Сѣренькіе, осенніе; тѣ какъ-то подъ ладъ…

Русанова очень интересовалъ характеръ Инны. Онъ постоннво замѣчалъ, что она разсѣянна, задумчива, груститъ, а причины не могъ разгадать. Да и она никогда не заговаровала о себѣ. Во время его частыхъ посѣщеній случалосъ имъ говорить и о литературѣ, и о музыкѣ, и о современныхъ вопросахъ, и о домашнихъ дѣлахъ. Она очень бойко разсуждала, но все это, какъ будто, нисколько ее не затрогивало. Она, какъ будто, понимала, что все это есть, что всѣмъ этимъ люди могутъ заниматься, но у самой не вырывалось ни одного теплаго слова, ни одной задушевной мысли; точно она сама отояла въ сторонѣ и наблюдала жизнь отъ нечего дѣлать. Иногда, посреди горячей тирады Русанова о значеніи современнаго движенія, она перебивала его вопросомъ: "А не хотите-ли вы подсолнуховъ: у насъ поспѣли…"

На югѣ послѣ заката солнца, очень скоро смеркается; сумерки почти замѣтно глазу надвигаются на окрестность. Вмѣстѣ съ наступавшею темнотою Русановъ становился смѣлѣе…

— Инна Николаевна, хотѣдось бы вамъ побывать въ Москвѣ?

— Къ чему это вы такой вопросъ задаете? точно Подколесинъ….

— Вѣдь вамъ здѣсь скучно, неправда ли?

— Вотъ что!… Нѣтъ не хотѣлось бы… Гдѣ намъ провинціаламъ конфеты ѣсть!

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ! Тамъ развлеченія, театръ, общество….

— Вотъ этого-то я и не люблю.

— То-есть чего же?

— Да вообще многолюдства, а въ частности того что называется обществомъ.

— И то сказать, приспособишься къ средѣ, привыкнешь и самъ.

— Ну, эта тема напредки годится; а пока я думаю, что всетаки я такая не отъ того, что здѣсь; а скорѣе здѣсь, потому что такая.

— Ну, еще одинъ нескромный вопросъ, простите… Кто это они?

Инна оставовилась…

— Они, кого "нѣтъ больше на свѣтѣ", пояснилъ Владиміръ Ивановичъ.

— Да какъ же вы смѣете подслушивать? Вотъ я васъ Ларой затравлю.

— Вы такъ громко говорили съ собакой…

— А вы бы сами погромче крикнули и дали мнѣ знать, что я не одна. Вотъ и сконфузились! Какой вы тихоня! Такъ и ждешь, не сказали бы вы, извините, что я родился. Ну, зачѣмъ вамъ зеать, кто такіе они? Я живу здѣсь слишкомъ двадцать лѣтъ, вамъ надо разказывать все сначала; многое я сама забыла, а оно во мнѣ нѣтъ-нѣтъ да и скажется; мы не поймемъ другъ друга…

— Я думалъ…. Я разчитывалъ на вашу дружбу….

— Вы вѣрите въ дружбу? Я отъ васъ, впрочемъ, всегда этого ожидала.

— А вы не вѣрите? У васъ есть, однако, родные.

— Кто это? Мачиха? Она меня только что не ненавидитъ; Юля совершенно равнодушна къ моему существованію; Аня — славный малый, но…. вы видите, и тутъ даже но!

— Ну, Богъ съ вашими но!

— Хорошо, извольте. Они тѣ, которые сумѣли стать выше земли.

— Романтики? Идеалисты?

— Они тѣ, перебила она съ досадой, — чья душа и темна и свѣтла, какъ эта ночь; они тѣ, что не продадутъ своей совѣсти ни за какія…. коврижки, рѣшила она, расхохотавшпсь, а Русанова покоробило отъ этого смѣха.

— Только то? сказалъ онъ, чтобы что-нибудь сказать.

— Вы думаете это легко? Вотъ могила моего отца, сказала она, указывая на заросшій цвѣтами холмикъ подъ самымъ домомъ. Онъ цѣлую жизнь промаялся одинъ и завѣщалъ похоронить себя въ саду; онъ боялся сосѣдей даже на кладбищѣ.

Русановъ не могъ видѣть ея лица; они стояли въ тѣни дома, но голосъ сталъ до того грустенъ, до того симпатиченъ, ему было такъ хорошо, что онъ невольно подвинулся къ ней. Золотистыя верхушки деревьевъ давно потемнѣли; облака задымились, оставляя жемчужныя окраины. Изъ-за большой группы ихъ медленно выдвинулся мѣсяцъ; темными призраками выступали кусты, по землѣ ложились черныя тѣни. Все темнѣй становилось въ чащѣ, осыпанной серебристыми блестками тополей; кое-гдѣ ярко бѣлѣлъ стволъ березы, а тамъ опять черныя тѣни, темныя массы.

— Прощайте, вдругъ сказала Инна, — я лучше уйду, а то я буду несносна.

— Этому причиной я?

— Вы! Вы! Вамъ удалось вызвать меня на откровенность, а это рѣдко со мною случается. Я пробовала сходиться со многими… Какъ только они меня узнавали, тотчасъ начинали издѣваться. Прежде это меня огорчало. Если и вашъ вкрадчивый голосъ — притворство, я васъ возненавижу.

— Инна Николаевна, сказалъ Русановъ, взявъ ее за руку, — не думайте такъ обо мнѣ…. Я тоже круглый сирота…

— Ну, до свиданія, круглый сирота. А кстати, сантиментальный сирота, что это вамъ вздумалось сегодня по сосѣдямъ шляться?

— Я ищу мироваго посредничества.

— Вы? Ха! ха! ха! — И она порхнула въ дверь.

Русановъ постоялъ еще немного, тряхнулъ головою и прыгнулъ на дрожки. Задремавшій Іоська закричалъ съ испугу не своимъ голосомъ, принявъ его за вивкулаку, и погналъ лошадъ во весь духъ.

— Ну, дружочекъ, съ чѣмъ поздравить? встрѣтилъ его майоръ на крыльцѣ.

— Да ни съ чѣмъ.

— Какъ ни съ чѣмъ? Отказъ?

— Почти, разсѣянно отвѣтилъ племянникъ.