Марфа окаянная

  Новгороде наступал голод. Хлеб на Торгу остался только пшеничный, по невиданной цене, купцы нанимали себе охранников, ибо случаи стихийного народного возмущения случались всё чаще. С утра вдоль Волхова усаживались сотни рыболовов, в основном мальчишек, ловящих на удочки пескарей, уклеек, плотвичек — семье на ушицу. Её хлебали несолёной, соль повсеместно кончилась. Пустели голубятни, голубиные воры ставили на них силки, не брезгуя также синицами и воробьями. Над церквами чёрными тучами летали вороны, казалось, их стало больше, чем обычно, и надоедливое хриплое их карканье звучало зловеще и пугало горожан.

Немецкий и Готский дворы опустели, иностранные купцы свернули Свои дела, решив переждать лихое время в спокойной Европе. На пристанях было непривычно тихо и пусто.

По городу, стыдясь появляться в людных местах, ходили коростыньские уродцы — кто без уха, кто без носа или губы. Их не осуждали за поражение, скорее жалели, бабы пытались всучить милостыню, здоровые мужики стыдливо прятали глаза, сжимали в бессильном гневе кулаки и страшились жестокости московских воев. Страха было больше, нежели гнева.

О разгроме второй судовой рати ещё не ведали. Не было гонца и от главного новгородского войска. Вестей ждали с нетерпением, давно пора было заняться землёй, промыслами, торговлей, строительством. Дел накопилось невпроворот.

При известии о Коростыньском побоище архиепископ Феофил забеспокоился не на шутку, засуетился и в два дня снарядил Луку Клементьева, небогатого боярина, за опасом к великому московскому князю{41}. Выделил ему дюжину молодцов из владычной охраны, выбрал с ключником Фотием шкурок собольих из своих запасов, прибавил бочонок венгерского вина. Боярыня Настасья Григорьева принесла и самолично из рук в руки передала Феофилу для великого князя пятьдесят рублей.

   — Клементьев-то этот надёжный ли человек? — спросила с беспокойством.

   — Нет в пастве моей благочестивее его, — утвердительно кивнул архиепископ.

   — Охраны бы ему поболе, — произнесла Григорьева, внимательно глядя, как Феофил складывает в маленький сундучок её деньги и запирает его на замочек, пряча ключ под ризой.

   — Хорошо бы, а где взять? — посетовал Феофил. — Весь полк владычный отправил супротив псковитян неразумных.

   — Не случилось бы так, чтоб супротив великого князя встали вои-то твои, — покачала Настасья головой. — Не то получится, что одна рука дарит, другая бьёт.

Феофил нахмурился:

   — Я строжайше воспретил. Давеча вон ратники лодейные звали слуг моих напасть на воеводу московского, но те не поддались искушению. А напавших наказал Господь, смотреть страшно. — Он помолчал некоторое время. Затем глубоко вздохнул: — Одного желаю я пуще всего. Чтоб не допустил Всевышний сечи убийственной, чтобы разошлись с миром две силы великие. Жить бы нам всем, как прежде, по старине.

   — Так ведь и великий князь Иван Васильевич того же нам желал, — сказала Григорьева с досадой. — По старине! По старине-то не выйдет, покуда королю не перестанем кланяться.

   — Ты, боярыня, не здесь и не мне это говори, — сердито отозвался Феофил. — Святая София не кланялась латынскому королю. Как-никак на Москву рукополагаться еду, к православному митрополиту Филиппу.

   — А на докончании с Казимиром разве владычная печать не стоит? — спросила Григорьева едва ли не с ехидцей.

   — Ты к чему это? — растерянно произнёс Феофил.

   — Всяко может повернуться, — негромко, почти шёпотом ответила та. — Может, и отступится в этот раз Иван. А в другой раз? Когда в иной раз его ждать — зимою, весной? А уж он придёт, не сумлевайся. Так лучше назад не оглядываться, а заране в милость к нему войти.

Феофил вдруг разгневался, мясистое лицо пошло пятнами. Как смеет эта грешная женщина поучать его, архиепископа Великого Новгорода и Пскова, пенять ему, что печать его стоит на договорной грамоте с Казимиром! Уж не угрожает ли?! Он уже готов был взорваться высокомерной отповедью богатой боярыне, но взгляд скользнул по сундучку с деньгами, и Феофил заставил себя сдержаться. Сослался на дела и попрощался сухо. Но ещё долго не проходило раздражение, в ушах звучал скрипучий Настасьин голос, как будто читавший его собственные мысли.

Настасья Григорьева отослала домой пустой повозок, возвращалась в свой терем неспешно, рассеянно глядела под ноги, думая о своём. Со стороны могло показаться, что просто прогуливается великая боярыня. Три ражих холопа плелись сзади, изнывая от жары и скуки и мечтая о квасе из погреба. Иногда они почти останавливались и, недоумённо переглядываясь, ждали, когда боярыня пойдёт шибче.