Марго

И тогда во мне топот берет верх надо всем остальным, я не могу остановиться, бросаюсь в людскую массу, и — по головам, бег, бег, бег в небытие! Бегу через Рыночную площадь, потом по Свидницкой, Силезских Повстанцев, полями, лесами, красно-белый Вальди Бакарди, не знаю, был ли еще когда такой день, когда столько фильмиков появилось на одну тему на YouTube. Толпа неистовствовала, Звезда со сцены кричала: «Вернись! Вальди!» Сразу все поняли, что между нами было что-то большее, а может, мое исчезновение предрекало скорый конец ее возобновленной карьеры. А вслед за ней кричала ее верная Копия, но уже из гущи народных масс: «Вальди, вернись!» Кричала со сце ны вся варшавская элита, Роберт Лещинский кричал: «Вальди, вернись!» Дома Ясь и Малгося, превратившись в своих сказочных прототипов, кричали: «Вальди, вернись!»

А я, весь бело-красный, добежал до Рудки и изо всех сил стучал к негостеприимной экономке ксендза, которая, увидев меня, крикнула только: «Вальди Бакарди к националистам присоединился!», перекрестилась, и тогда уже ксендз вплотную мною занялся. Сейчас мы обдумываем мое великое возвращение.

Глава двадцатая: и снова в деревне! Разговор с кузнецом

А оказавшись у себя, в своей деревне, решил я навестить старинных приятелей. Купил по дешевке крыжовенную наливку и бессмертное шампанское из «Лидля», сигареты «Перекур» и пошел на остановку, переодетый в шапку-ушанку и мужицкий прикид. Вместо Звезды, рекламирующей «Киндер-Буэно», — я сам, улыбающийся, в костюме Деда Мороза, расхваливаю льготные минуты под новогоднюю елочку во всех сетях.

На остановке никого, дымится мусорка. Закурил я, темно сделалось, грустно сделалось, дождь со снегом, хорошо, что наша остановка под навесом. Сам то шампанское я и выпил. Вспомнил, сколько кошек мы на этой мусорке подпалили, и вдруг мне стало так жаль всех этих кошек, зверски зажаренных на нашей мусорке, безумно жаль. Стал замерзать, и так крыжовинной наливкой наразогревался, что меня блевать потянуло, не надо было мешать. Как раз в этот момент проезжал мимо на велосипеде кузнец, пан Казимеж. Остановил я человека и выпытываю, где тот, где этот, а он мне:

— Вся эта гоп-компания, пан Вальдек, разъехалась: кто в Лондон, кто в Эдинбург, кто в Белфаст. Никого не осталось. Там работают. Старикам задницы подтирают.

Повеяло пустотой.

Мы закурили. Помолчали. Кузнец буркнул:

— Сегодня на Сувалки, наверное, уже ничего не пойдет.

Пять минут молчания.

— Снова расписание содрали, черти.

Пар изо рта. Сигарета. Две минуты молчания.

— На Будзиску только будет.

Молчание.

— Двадцать три пятьдесят пять… если будет.

Молчание.

— Снова, суки, мусорку подожгли.

Тишина. И протяжно:

— Да, дорогой мой, если будет…

Тишина.

Вьюга. Молча подал кузнецу крыжевинную наливку. Ее горлышко пропадает под его усами. Проехала машина. Прошла баба с коровой.

И ничего. Ничего и ничего.

— А вы, пан Есёнка, на самом деле могли бы уже перестать строить из себя чудака, пугало гороховое, идиотом прикидываться, деревню срамить… Вы что же думаете, мы тут ничего не знаем? Что у нас — телевизора нет? Да хоть бы и это… — Он показал рукой на навес и на меня, рекламного, в костюме Деда Мороза.

Мертвая тишина. В окне на первом этаже зажегся свет, заиндевевшее стекло, телевизор… Телевизор!

— А что с кузницей, пан Казя, стоит?

Он только пожал плечами, оседлал велосипед, пнул землю ногой, и поминай как звали: метельная завеса скрыла его фигуру. Подул я себе на руки, сигарета выпала у меня из толстой варежки, ушанку набекрень надвинул и, как эмигрант какой, сам уж и не знаю: здесь мое место с тенденцией (как говорили тетки-стилистки) на денатурат и «Популярные»[129] или там, где суши и сливовое вино, Роби Лещ., и макияж рук с тенденцией на нервный срыв, и наркотики на золотом подносе в бараке-люкс, в ангаре за сценой.

Посмотрел я на себя в шапочке Деда Мороза, рекламирующего коды, льготные минуты на Новый год. Выпил сам с собой эту наливку за три злотых. И где все те, кто завидовал тебе, где зрители? Ты так себе представлял: подъезжает лимузин к самой остановке, шофер открывает двери, все тебя обступают… Мы были одни — я и мой ангел, который у противоположной обочины играл на скрипке. Ах, как же хорошо он играл!

И тогда зазвонил мобильник. Я принял, хоть сеть здесь не очень ловит. Голос как через тысячу океанов рвется от ветра:

— Хеллоу, Вальди! Боже, все нас любят, а ты в самый момент пропадаешь? У меня есть паста! Роби Лещинский мне из Олецка привез, прилетай первым же самолетом, я знаю, что ты на Кубе, все об этом пишут, была статья на первой полосе… снимок, как ты загораешь с какой-то телкой, что еще там за таинственная дама, в общест… я тебе дам, ты… разты… ате… ава…

Тут связь оборвалась.

От кузницы ни следа, на ее месте теперь гостиница на тысячу номеров, заправочная станция для железных коней. А там, где когда-то стояла на полочке баночка с пастой, точно в том же месте, теперь надпись, выложенная тротуарной плиткой, иронически всю ситуацию подытоживающая: «Anno Domini 2009».