Марьград (СИ)

Сел на скамье, откашлялся, потер руками лицо — эх, умыться бы как следует!

— Тута пришкрёблися было́ пялитяся на тобе, — доложил Федюня. — Страсть скольки́ народцу! Стоятися, пялятися. Боятися тебя, а чаво тобе боятися? Вот дурни́! Аж самáя моя Лавуня-красави́ца пожаловалася, токмо ёна не боялася и не пялилася, а поглядемши глазыньками своими, плюнумши в сердцах да ужаловалася. Потому — карахтер! А протчих я прогнамши. Неча, кричу, любопытничати, енто гость мой дорогой, а гостя́ забижати енто ни-ни, от так от!

— Федюня, — спросил Игорь, почувствовавший, что в голове вот-вот зашумит от трескотни, — а Лавуня, это что за имя такое?

— Эка́ ты вона́ эко́й! — удивился Федюня. — А ишшо мудан, а неугадли́в! Ну, Клавуня ёна есть, а я «ке» переднёе напрóчь вымемши, вот ёна и вышла́ся: Лавуня. Потому как лав енто есть любовь! Запевали, бывалоча: бабай мой лав бабай, енто, стал быть, почи́вай моя любовь почи́вай, во как! А ты сего и знати не знамщи? Эх, дерёвня…

— Понял, — сказал Игорь. — Спросонья просто не сообразил. Погодь, мил человек… — он осекся, поймав себя на том, что начинает перенимать лексикон хозяина. Поправился: — Стоп, дружище. Дай-ка я сначала оправлюсь, перекушу, а потом можно и поговорить.

Поговорить, подумал он, очень даже можно и нужно: ничего тут пока не понимаю, а от словоохотливого аборигена, глядишь, разживусь информацией, потом поанализировать попробую, посистематизировать…

Федюня насупился — ну да, сутки ждал, теперь только-только разговорился, а тут «стоп». Но ничего не попишешь — кивнул, рукой махнул согласно. Удивительно, но все это молча.

В отхожем месте обнаружились два крана, накануне не замеченные (ага, «накануне», как же, мысленно сыронизировал Игорь). Осторожно повернул один — ничего не произошло. Из второго бодро полилось, прямо на пол, где, оказывается, зияло небольшое отверстие. Лившееся походило на воду. Игорь подставил палец, понюхал его, решился — лизнул. Да, вода, конечно. С отчетливым привкусом ржавчины, но вода! Присмотрелся к струе — точно, есть желтизна. Пить эту воду, разумеется, не стоит, нефильтрованную; разве что в самом крайнем случае. А вот ополоснуться — пойдет!

Он метнулся обратно к скамейке, извлек из рюкзака туалетные принадлежности, — Федюня рта открыть не успел, — вернулся к воде, почистил зубы, умылся. Почувствовал себя почти человеком! И аппетит взыграл, а это не то что впихивать в себя по обязанности…

Сел на скамейку, достал вторую упаковку спецпайка, вопросительно взглянул на хозяина. Тот задумчиво вертел в руках связку узких металлических полосок, взирал на стоявшую на столике щербатую керамическую миску с мутноватой жидкостью и выглядел печальным.

— Скажи-кось, мил человёк мудан, — произнес он непривычно медленно. — Скажи-кось, чаво таково́е ты у мене тута перекусыва́ти удума́мши?

— Э-э, — опешил Игорь. — Да вот, как ты называешь, харч мой. Перекушу. В смысле, подкреплюсь. Что стряслось-то?

— В смысле, в смысле… — передразнил Федюня. — Кушати, что ль, станешь? Так бы и сказывал. Тряслося ёму… Путник ты, как есть путник. Ну ладушки-оладушки, кушай тады. А перекусыва́ти-перегрызыва́ти мене в дому тута ничо не надоть, енто я к слову, не держи сердечка. Я тож покушаю. Ох, укусны́ желёзки! А уж опосля толко́вати учнем.

Он отделил одну полоску, обмакнул ее в мутную жидкость. Едва слышно зашипело. Федюня подержал так «желёзку» несколько секунд (каких секунд, опять спросил себя Игорь, бешеных или нормальных?), вынул, сунул в рот, откусил, принялся чавкать.

— Приятного аппетита, — пробормотал Игорь.

Федюня перестал жевать, с видимым усилием проглотил то, что было во рту, заявил возмущенно:

— А не надобно́ нам тута апатитов! От апатитов твоих не пучит, от их столбняк да карачун, а и укуса́ никаково́го, и не разжу́ешь толко́м! Ишь, удума́мши: апатиты! Ты, путник, сказыва́й да не засказыва́йся!

— Да не апатиты! — объяснил Игорь. — Аппетит, ну! Чтобы вкусно было, чтобы… это… кушалось с удовольствием! Слово такое: аппетит!

— Нетути таково́го слова, — сурово сказал Федюня. — Надо́бно сказыва́ти: «добро́го укуса́», о как. А ты дерёвня и как есть путник, хоша и мудан.

— Да что за слово такое — мудан? И почему я путник?

— Мудан потому как мудан, а то кто ж ты есть? А путник потому как путник. Опосля расто́лкую. А покудо́ва — коль я кушаю, никóго не слушаю, поня́л? Так-то.

Доедали молча. Игорь извлек из рюкзака саморазогревающуюся баночку с кофе, вскрыл ее, немного подождал, стал потихоньку прихлебывать. Федюня тем временем отлучился в «фатерку», вернулся с наполненной кружкой, похожей на его миску — керамической и как будто местами обкусанной по краям. Жидкость в кружке была прозрачная. Игорь полюбопытствовал:

— А во что ты, Федюня, желёзки свои макал? И в кружке в этой у тебя что?

— В кислóту макал, во что ж ишшо макати? — снисходительно объяснил тот. — Токмо не в люту́ю кислóту, а в разбавлённую. От лютóй… — он глотнул из кружки.

— …пучить станет? — догадался Игорь.

— Куды тама пучити! Уж лутшэе бы пучило! Сгорит нутро от лютóй, вона как! А водицы добавити, так и чинарик чинариком!