Марья Петровна

Марья Петровна своим тусклым и неуверенным голо­сом обратилась к полной даме:

— Ну что, разве можно! Зачем их разделили?

— Кого разделили? — спросила дама тем небреж­ным тоном, каким все разговаривали с Марьей Петров­ной.

Марья Петровна не ответила и опустила голову. Пра­порщику это нужно было сказать, ему объяснить, — он бы распорядился их не разделять. Маленький устроил бы хромого в вагоне, ухаживал бы за ним, сбегал бы для него за кипятком, — было бы им обоим друг от друга тепло… А теперь — выгрузят их в Орле, один в одной команде пойдет, другой — в другой, разделят навсегда. И кто их послушает, если станут проситься друг к другу? Марье Петровне матерински жалко было хромого и стыд­но было, что она не сумела ему помочь.

Венгерский гусар с неприятным лицом лежал на носил­ках, оправлял на себе рваную шинелишку и стучал от холода зубами; его извилистые губы под тонкими черны­ми усами стали лиловыми. И у этого опять Марью Пет­ровну поразило выражение глаз: он неподвижно смотрел в потолок железного навеса, весь ушедши в свою муку, и даже не думал просить жалости и помощи: как будто все это так и должно было быть. И он лежал среди людей, как в пустыне, дрожал, постукивая зубами, и его согнутые коленки в грязных рейтузах ходили ходуном. На вис­ке, под околышем фуражки, чернели крутые завитки волос.

Марья Петровна вдруг стала задыхаться. Дрожащими руками она поспешно расстегнула свою лисью шубку. Расстегнула, покрыла лежавшего вен­герца. Горячие волны ударили ей из груди в горло. Она припала губами к курчавой голове венгерца и целовала ее, и плакала, — о сыне своем плакала, об иззябшем венгерце, обо всех этих искалеченных людях. И больше не было в душе злобы. Было ощущение одного общего, огромного несчастья, которое на всех обрушилось и всех уравняло.

1915