Мария

Аскалон удалился, оставя меня в самом затруднительном положении. Ты знаешь, Хрисанф, что с самых молодых лет я терпеть не мог никаких ссор и браней, а теперь на старости должен начать настоящую войну с женой, с сыном, даже с самим собою. Я вошел в свой кабинет крайне расстроенным и пробыл там несколько часов, ни на что не решившись. Мне вспало на мысль, что ты так же стар, как и я, и что спокойствие твоей дочери не менее тебе дорого, как и мне сыновнее. Я позвал тебя в надежде услышать от тебя совет, каким образом поступить умнее в таком примерном деле; но смущение твое при самом начале открытия роковой тайны было столь велико, что я не мог извлечь из того ничего больше, как только то, что и ты до сего утра не более знал о сем, как и все мы.

"Старик! - продолжал граф с особенною чувствитсльностью, - скажи, как должен поступить я, чтобы не оскорбить человечества и не раздражить вкорененного породою самолюбия?" - "Милостивейший государь, - сказал я с душевною признательностью, - вы редкий и едва лине единственный из сияющих своими титлами бояр, который, защищая полученные им при рождении права и преимущества, печется и о спокойствии человечества!

Так! разлука, вечная разлука между Аскалоном и Марьею, по моему мнению, может только одна возвратить и тому и другой потерянное счастие; но вместе с этим,, я думаю, что принуждать дочь мою отдать руку свою другому, без сомнения, на этот раз ненавистному для нее человеку, значило бы погубить одним ударом несколько человек: меня, жену мою, дочь, ее мужа и - самого Аскалона!" - "Остановись! - вскричал граф с жаром, - эта выдумка родилась в воображении моей графини и должна навсегда остаться простою выдумкою".

Подумав несколько времени, он сказал с видом решгтельности: "Вот как мы сделаем. Дочь твоя останется при тебе с этой минуты безвыходно. Завтра рано поутру Аскалон с Бертольдом и назначенными служителями отправится в путь. До первой перемены лошадей мы все,, родные и знакомые, будем провожать его. Ты - разумеется, без дальней огласки - в течение сего дня приготовься также к дальной поездке. Для услуг себе возьмикрестника твоего, форрейтора Архипа с сестрой его, Матреной; они сироты, и при тебе им будет не худо. Я назначаю тебя управителем самого дальнего поместья моего в Украине. В господском доме оснуешь ты свое жилище и пробудешь там до тех пор, пока смутные обстоятельства переменятся. Доволен ли ты моим намерением?"

"Сиятельнейший граф, - сказал я с сильным движением, - можно ли придумать что-либо лучше, благодетельнее!" - Потом я схватил его руку и осыпал ее поцелуями и слезами. "Хорошо, - сказал граф, - делай жесвое дело; ввечеру получишь ты приказание к теперешнему правителю сказанного поместья, по которому он и сдаст тебе оное".

Он вышел, и такая прямо отеческая благодетельность господина меня оживила; я встал с постели, призвал жену и дочь и велел им в тот же день быть готовыми к отъезду.

В следующее утро, с восходом солнечным, Аскалон ее всеми провожатыми отправился в путь, а спустя с час времени и мы двинулись. Проезжая двор графского дома, я и жена моя рыдали неутешно; но Марья была - бог знает как это и выразить - она была ни печальна, ни весела- какое-то равнодушие отпечатлевалось в каждой черте лица ее; ни стук проезжающих экипажей, ки мычание прогоняемых на паству коров, ни звонкий крик проходящих продавцов с разными припасами, ничто не мопо хотя на один миг родить на лице ее какого-нибудь изменения- и когда выехали на заставу, и тишина полей разлила в душе моей какое-то темное, но приятное чувство будущего покоя, Марья опустила голову на подушку и сомкнула глаза. "Слава богу! - шептала мне жена - она уснула; я надеюсь, что сон будет для нее спасите тен" "Дай бог и святая матерь его, - сказал я со вздохом - чтобы предчувствие не обмануло тебя".

Когда остановились мы для отдыха и обеда, Марья соскочила с повозки, осмотрела всех и улыбнулась. Мать бросилась о-бнимать ее, а я с ужасом отступил, ибо улыбка эта - я не умею описать ее, - изображала душу, ничего уже не чувствующую. В глазах ее мелькал слабый огонек, под черным пеплом беспрестанно кроющийся.

"Матушка! - сказала она, стараясь уклониться из ее объятий, - не целуйте меня; вы сотрете с губ моих поцелуй, пламенный поцелуй, теперь только от него полученный!

Ах он плакал, и сердце мое разрывалось; он обнял, поцеловал, и оно ожило, радостно забилось в груди моей, я почувствовала себя всю в огне, но мне было так приятно, так сладостно! Ах, матушка! Не мешайте мне; может быть он опять придет, может быть..." - Она легла на траве, склонила голову на руку и опять закрыла глаза.