Мария Антуанетта

Версаль затаился в тревожном ожидании. Никто не знал, чего ожидать, но все были уверены, что будет только хуже. Огромный дворец постепенно пустел: придворные уезжали, слуги разбегались или записывались в Национальную гвардию: мундир входил в моду. «Все королевские лакеи, от первых до последних, превратились в лейтенантов и капитанов, — с возмущением писала Кампан. — Даже музыканты из Королевской часовни явились на мессу в мундирах, а итальянец-сопрано исполнил мотет в мундире лейтенанта гренадерского полка. Король возмутился и запретил своим служителям появляться к нему на глаза в таком неподобающем виде». Тем не менее король решил создать гвардию для охраны Версаля и назначил ее командующим графа д'Эстена. Он категорически отвергал принятые Собранием новшества, но ощущал, что революционные перемены зашли столь далеко, что просто так повернуть назад уже невозможно. Поэтому он не делал ничего. Маркиза де Ларошжаклен вспоминала, как король, велев полку драгун Лескюра прибыть в Версаль, заставил солдат, осыпаемых камнями и оскорблениями, сутки простоять перед городскими воротами без еды и отдыха, пока, наконец, не были выполнены все нововведенные формальности. «Бедняга король, как всегда, слабый и нерешительный, с каждым днем все больше утрачивал свое достоинство», — писала маркиза.

«Когда дворянство отказалось присоединиться к Собранию, презрительно отринувшему название Генеральных штатов, испуганный Людовик XVI приказал епископам и дворянам прекратить сопротивление и плыть по течению. Если бы они послушались советов Марии Антуанетты, имевшей иной, нежели у ее супруга, взгляд на происходящее, они бы укрепились в своем решении и, расколов Собрание, спасли бы государство. В их рыцарских душах возобладало почтение к королю, и, подчинившись монарху, они погибли вместе с ним», — писал первый биограф Марии Антуанетты Лафон д'Оссон.

«Самое лучшее, что может сейчас сделать королева, это последовать вашему совету: нигде не появляться, сделать так, чтобы о ней забыли до тех пор, пока не кончится всеобщее остервенение, которое в конце концов должно уступить место разуму и истине», — писал Иосиф Мерси.

* * *

Жизнь постепенно входила в колею, накатанную ненавистным некогда королеве этикетом. Теперь она была ему благодарна: этикет не требовал ничего придумывать, он требовал только исполнять. Его величество вновь стал регулярно ездить на охоту, ее величество вновь начала играть и устраивать приемы; иногда даже проводили публичные трапезы, хотя, разумеется, ни о каких четырех супах, шестнадцати закусках, шести жарких и «четырехстах каштанов и сорока восьми кексах» за один обед речи уже не шло. Впрочем, сама королева, никогда не отличавшаяся чревоугодием, по-прежнему довольствовалась кусочком птицы (курицы, утки или индейки) и чистой водой. Зная, что за ее голову назначена награда, она побоялась, как обычно, переехать на лето в Трианон, но вместе с детьми часто худила туда гулять. Страхи королевы были не напрасны. Графиня де Ла Тур дю Пен вспоминает, как однажды, в июле 1789 года, в провинции ее приняли за королеву и уже хотели стащить с лошади, когда какой-то клерк крикнул, что она никак не может быть королевой, ибо та в два раза старше графини (той тогда было девятнадцать), и народ отпустил ее.

«Королева с великим мужеством переносит все свои горести», — писал Мерси Иосифу. «Мучительное состояние, в котором оказалась и пребывает королева, тревожит меня, равно как и ее здоровье», — отвечал ему Иосиф II. Исполненная мучительной тревоги за будущее семьи и детей, королева старалась как можно больше времени уделять детям: ей постоянно хотелось видеть их подле себя.