Мария Антуанетта

Само собой разумеется, на такое чудовищное показание ребёнка, которому нет ещё девяти лет, здравомыслящий человек в обычные времена ответил бы крайним недоверием. Но убеждённость в эротической ненасытности Марии Антуанетты, воспитанная на бесчисленных клеветнических брошюрах революции, так глубоко проникла в кровь французов, что даже это вздорное обвинение матери в том, что она понуждала ребёнка восьми с половиной лет к сожительству с нею, не вызывает ни у Эбера, ни у Симона ни малейшего сомнения. Напротив, этим фанатичным и к тому же введённым в заблуждение санкюлотам всё это представляется совершенно логичным и ясным. Мария Антуанетта, вавилонская блудница, эта гнусная трибада[213]

, ещё со времён Трианона привыкла каждый день пользоваться для плотских утех услугами нескольких мужчин и женщин. Не естественно ли, решают они, что подобная волчица, запертая в Тампле, где ей не найти партнёров для своей адской нимфомании, кидается на собственного беззащитного невинного ребёнка?

Совершенно потеряв голову от ненависти, ни мгновения не сомневаются ни Эбер, ни его мрачные друзья в истинности обвинения, возводимого ребёнком на свою мать. Теперь остаётся лишь чёрным по белому запротоколировать позор королевы, чтобы вся Франция узнала о беспримерной развращённости этой подлой "австриячки", для кровожадности и испорченности которой гильотина будет лишь малой карой. И вот снимаются три допроса: допрашивают мальчика, не достигшего девяти лет, пятнадцатилетнюю девочку и Мадам Елизавету; протоколы допросов настолько отвратительны и непристойны, что в их подлинность трудно поверить, но они существуют, их можно прочесть и сегодня, эти уже пожелтевшие от времени постыдные документы Национального парижского архива, собственноручно подписанные несовершеннолетними детьми.

***

На первом допросе 6 октября присутствует мэр Паш, синдик Шометт, Эбер и другие депутаты ратуши, во втором, 7 октября, судя по подписи, принимает участие знаменитый художник и в то же время один из самых беспринципных людей революции, Давид. Сначала вызывают главного свидетеля – ребёнка восьми с половиной лет: сперва его спрашивают о других событиях в Тампле, и болтливый мальчик, не понимая всей важности своих показаний, выдаёт тайного пособника своей матери, Тулана, и некоторых других её доброжелателей. Затем допрашивающие переходят к деликатной теме, и здесь протокол свидетельствует: "Не раз Симон с женой замечали за ним в постели неприличные привычки, которые вредят его здоровью, он же отвечал им, что этим опасным действиям был обучен матерью и тётей, и они часто забавы ради заставляли его проделывать всё это при них. Обычно это происходило тогда, когда они укладывали его спать с собой в постель. Из рассказов ребёнка мы поняли, что однажды мать побудила его к сношению с ней, что привело к половому акту, следствием этого было также вздутие его мошонки, после чего он стал носить бандаж. Мать запретила ему говорить об этом, и с тех пор такие сношения повторялись много раз. Кроме того, он обвиняет также Мишони и некоторых других, особенно доверительно беседовавших с его матерью".

Чёрным по белому фиксируется, семью или восемью подписями, подтверждается эта чудовищная ложь: подлинность документа, факт, что сбитый с толку ребёнок действительно дал такие ужасные показания, не подлежит сомнению; единственное, что ещё можно обсуждать, так это причину, по которой текст, содержащий обвинение в кровосмешении с ребёнком восьми с половиной лет, записан дополнительно на полях – может быть, инквизиторы сами опасались документально зафиксировать эту клевету? Но чего не сотрёшь, не подчистишь, так это подпись: "Louis Charles Capet"[214], стоящую под протоколом допроса, гигантскими, с трудом выведенными детски неуклюжими буквами. Действительно, в присутствии этих чужих людей ребёнок предъявил своей матери самое мерзкое, самое гнусное обвинение.

Но этого бреда мало – следователи хотят основательно выполнить порученное им дело. После мальчика допросу подвергается пятнадцатилетняя девочка, его сестра. Шометт спрашивает её, "не касался ли её брат, не трогал ли так, как не следовало бы трогать, когда она играла с ним, клали ли его с собой в постель мама и тётя". Она отвечает: "Нет". И тут обоим детям (ужасная сцена), девятилетнему и пятнадцатилетней, устраивают очную ставку, чтобы они в присутствии инквизиции могли спорить о чести своей матери. Маленький дофин остаётся при своём, пятнадцатилетняя девочка, испуганная присутствием суровых мужчин и запутавшись в этих непристойных вопросах, каждый раз пытается уклониться от прямого ответа – она ничего не знает, она к тому же ничего не видала.