Мария-Антуанетта. Верховная жрица любви

Того же мнения придерживались и иностранцы. Вот что писал о ее будущем зяте императрице Марии-Терезии князь фон Штаремберг[5]:

«Для создания у вашего величества небольшого представления, надобно сказать, что сей принц имеет поведение самое несуразное и необычное, как стоя, так и сидя, он не умеет передвигаться. В день бала-маскарада я видел его танцующим менуэт со всей неуклюжестью, каковая только возможна, ни единого разу не попавши в такт. Он никогда ни с кем не разговаривает и, к тому же, задавши вопрос, уходит, не выслушивая ответа».

Не удивительно, что у будущей тещи тотчас же родилась мысль, что такого зятя ничего не стоит обвести вокруг пальца.

Но под этой простоватой оболочкой скрывалось сердце, способное любить горячо и преданно. Как уже упоминалось здесь, отношения у Людовика ХV с сыном были просто отвратительными, что немало мучило короля. Однако мудрый и чуткий духовник дофина сумел пробудить во внуке любовь к деду, и они стали друзьями. В этом сближении им чрезвычайно помогла их страстная любовь к охоте. Оба были готовы выкладываться по полной, загоняя в лесах оленей или кабанов. Известно, как дочери короля порицали беспутный образ жизни Людовика ХV. Однако внук не стал по их примеру терзать деда морализаторскими наставлениями, и вскоре превратился в завсегдатая ужинов, которые устраивала обычно после возвращения с охоты величайшая грешница Версаля, графиня Дюбарри.

Услада старости короля

Итак, к тому времени, когда в 1770 году в Версале появилась невеста наследника престола, эрцгерцогиня Мария-Антуанетта, там проживали шестидесятилетний король Людовик ХV, три старые девы, его дочери, и три осиротевших внука: герцог Беррийский, наследник престола, 16 лет, граф Прованский, 15 лет, и граф д’Артуа, 13 лет. Минуло немногим более года с момента кончины королевы Марии Лещинской, и, казалось бы, все во дворце еще должно было жить памятью об этой мягкосердечной, набожной и добродетельной женщине. Однако же этот период оказался наполнен нешуточными страстями, которые продолжали разделять монаршую семью и отсюда весь двор.

— Король умер, да здравствует король! — так, согласно обычаю, французам возвещали с балкона монаршего дворца об упокоении правящего короля и воцарении нового. С королевами же не церемонились, и после погребения в усыпальнице аббатства Сен-Дени их забывали на другой же день. Оказалось, что без них вообще можно обойтись: после смерти Марии-Терезы, супруги Людовика ХIV, в 1683 году до появления Марии Лещинской в 1725 году благополучно проистекло почти полвека придворной жизни без верховной повелительницы. При этом существование морганатической супруги короля-солнца, маркизы де Ментенон, официально никак не признавалось.

После кончины супруги Людовику ХV попытались навязать идею вступить в брак со старшей сестрой Марии-Антуанетты, эрцгерцогиней Марией-Элизабет. Для проформы безутешный вдовец запросил портрет уже несколько засидевшейся в девицах особы, ибо был наслышан о ее красоте. К сожалению, в 1767 году принцесса переболела обезобразившей ее оспой, так что король наотрез отказался вступать в повторный брак. Неприлично заневестившейся Марии-Элизабет пришлось стать аббатиссой приюта для женщин-дворянок в Инсбруке: ее брат-император Йозеф II заявил, что не потерпит «женского засилья при своем дворе» и распределил трех сестер по провинциальным богоугодным заведениям — видимо, сделал должный вывод из подрывной деятельности трех Мадам при французском дворе. Да и Людовику ХV совершенно не нужна была супруга, ибо при дворе жила особа, вполне удовлетворявшая всем его желаниям. Ее звали Жанна, графиня Дюбарри, она была прекрасна, как ангел, но грешна, как все дочери Евы, вместе взятые.

Надо сказать, что в исторической литературе сложился весьма односторонний, а временами и совершенно не соответствующий реальной действительности образ этой фаворитки. Ее изображают чуть ли не вульгарной деревенской девкой, дешевой проституткой, промышлявшей по низкопробным кабакам. Если бы это было действительно так, Людовик никогда не ввел бы ее в придворное общество. Он очень ценил престиж своего двора и знати, первейших в Европе, и не хотел никаких изменений в этикете, утвержденном королем-солнцем:

— Пусть все останется, как при наших предках, — неоднократно говаривал король.