Мария Башкирцева

Мария Константиновна Башкирцева родилась в селе Гавронцы Полтавской губернии в достаточно знатной и богатой семье. Точную дату ее рождения удалось установить лишь в 80-е годы XX столетия, когда в Национальной библиотеке Франции был обнаружен оригинальный текст дневника Башкирцевой, ранее считавшийся утраченным. При его изучении обнаружилось, что Мария родилась 11 ноября 1858-го, а не 1860 года, как полагали ранее.

Детство Марии прошло в селе Черняковка (это были владения полковника Черняка) Полтавской губернии. Поскольку дочь от рождения не отличалась хорошим здоровьем, в десятилетнем возрасте мать увезла ее в Ниццу. С тех пор Башкирцева лишь три раза ненадолго приезжала в Россию, живя постоянно за границей и много путешествуя по Европе.

Но первые годы своей жизни Мария провела в Гавронцах под Полтавой. Это село находилось всего в восьми верстах от знаменитой Диканьки – имения богатого и знатного Кочубея. Почти три года Мария жила в отцовском имении, а затем – в Черняковке, имении деда по материнской линии.

Отец Марии Башкирцевой, Константин Павлович Башкирцев, был сыном Павла Григорьевича Башкирцева, столбового дворянина, генерала Крымской войны, человека храброго и сурового, даже жестокого. У него было пятеро детей: один сын и четыре дочери.

Мать Марии Башкирцевой – Мария Степановна, урожденная Бабанина. Она вышла замуж за Константина Павловича Башкирцева в двадцать один год. Это был брак по любви – до этого Мария Степановна отказалась от нескольких весьма выгодных предложений.

Дед Марии Башкирцевой со стороны матери рассказывал, что их род происходит от татар времен их первого нашествия. Фамилия Бабанин – татарского происхождения, от тюркского слова baba – «отец, дед»; это уважительное обращение к почтенному человеку, к старику встречается во многих тюркских языках. Женат был Бабанин на француженке – Жюли Корнелиус, так что Мария Башкирцева была на четверть француженкой.

Семья Бабаниных была большой, в ней росло девять детей, очень разных по характеру. Повзрослев, многие из них вели себя настолько одиозно, что семью всегда преследовали слухи и постоянные судебные разбирательства. Светское общество относилось к Бабаниным настороженно. Например, когда Мария Башкирцева жила в Ницце, то ее не принимала даже родная сестра отца – госпожа Тютчева. Когда девочка родилась, родные называли ее Мусей. Она была всеобщей любимицей, ей позволялось все и даже более того.

У Муси было две гувернантки: русская и француженка. Ее учили французскому языку, игре на рояле, рисованию. Муся часто рисовала, и когда взрослые садились играть в карты, она присаживалась рисовать на зеленом сукне, покрывавшем стол.

Вот как описывает сама Мария Башкирцева свое раннее детство – то, что прошло еще в России: «С тех пор как я сознаю себя – с трехлетнего возраста (меня не отнимали от груди до трех с половиною лет), – все мои мысли и стремления были направлены к какому-то величию. Мои куклы были всегда королями и королевами, все, о чем я сама думала, и все, что говорилось вокруг моей матери, – все это, казалось, имело какое-то отношение к этому величию, которое должно было неизбежно прийти.

В пять лет я одевалась в кружева моей матери, украшала цветами голову и отправлялась танцевать в залу. Я изображала знаменитую танцовщицу Петипа, и весь дом собирался смотреть на меня».

В детстве Муся часто сталкивалась с непростыми отношениями взрослых. Ее русская гувернантка бежала из дома со своим возлюбленным. В дневнике эта история описана так: «Первая (русская гувернантка), о которой я сохранила воспоминание, была некто m-me Мельникова, светская женщина, образованная, романтичная, разъехавшаяся с мужем и сделавшаяся гувернанткой скорее всего по безрассудству, под влиянием чтения бесчисленных романов. Она была другом дома, и с ней обходились, как с равной. Все мужчины за ней ухаживали, и в одно прекрасное утро она бежала после какой-то удивительно романической истории.

У нас в России романтизм в моде. Она могла бы преспокойно проститься и уехать, но славянская натура, приправленная французской цивилизацией и чтением романов, – странная вещь! В качестве несчастной женщины эта дама должна была обожать малютку, порученную ее попечениям; я же – одной своей склонностью к рисовке уже отплачивала ей, в ее глазах, за это обожание… И семья моя, жадная до всяких приключений, вообразила, что ее отъезд должен был пагубно отозваться на моем здоровье: весь этот день на меня смотрели не иначе, как с состраданием, и я даже подозреваю, что бабушка заказала для меня, в качестве больной, особенный суп. Я чувствовала, что действительно бледнею от этого изливавшегося на меня потока чувствительности…»

Первая встреча с любовной романтикой прошла для Муси, в общем-то, спокойно. Что из того, если кто-то один тебя бросил, ведь вокруг еще много людей, которые тебя не просто любят, а обожают!

Маленькая Муся была худенькой и хиленькой, но родные видели в ней существо, которое, несомненно, неизбежно, обязательно должно было сделаться со временем самым прекрасным созданием!

Однажды мама Марии отправилась к гадальщику-еврею, который сказал ей: «У тебя двое детей, сын будет как все люди, но дочь твоя будет звездою…» Эта звездность обязательно должна была состояться! Именно об этом и надо было мечтать – о славе!

«Но если я ничто, если мне суждено быть ничем, почему эти мечты о славе с тех пор, как я сознаю себя? – пишет Башкирцева в своем дневнике за несколько месяцев до смерти. – И что означают эти вдохновенные порывы к великому, к величию, представлявшемуся мне когда-то в форме богатств и титулов? Почему с тех пор, как я способна связать две мысли, с четырех лет, живет во мне эта потребность в чем-то великом, славном… смутном, но огромном?..

Чем я только не перебывала в моем детском воображении!.. Сначала я была танцовщицей – знаменитой танцовщицей Петипа, обожаемой Петербургом. Каждый вечер я надевала открытое платье, убирала цветами голову и с серьезнейшим видом танцевала в зале при стечении всей нашей семьи. Потом я была первой певицей в мире. Я пела, аккомпанируя себе на арфе, и меня уносили с триумфом… не знаю кто и куда. Потом я электризовала массы силой моего слова… Император женился на мне, чтобы удержаться на троне, я жила в непосредственном общении с моим народом, я произносила перед ним речи, разъясняя свою политику, и народ был тронут мною до слез… Словом, во всем – во всех направлениях, во всех чувствах и человеческих удовлетворениях – я искала чего-то неправдоподобно великого…»

Но в обычной жизни, как правило, не встречается это «неправдоподобно великое».

Несмотря на то что родители Марии поженились по любви, их семейная жизнь была не очень счастливой, и через два года после свадьбы они разъехались. Дом Башкирцевых пережил много скандалов, и в конце концов мать Муси переехала в имение деда и запретила мужу видеться с дочерью и сыном. Однажды он выкрал их и увез обратно в Гавронцы. Тесть и теща бросились в погоню и вернули детей.

В 1870 году супруги заключили между собой соглашение: брата Муси оставили с отцом, а Муся в сопровождении матери и ее сестры Надин (которая стала Надин Романовой, выйдя замуж за богатого Фаддея Романова) покинула Россию. С отцом Мария встретилась снова только через десять лет.

В мае 1870 года Башкирцевы приехали в Вену и провели в этом городе около месяца, упиваясь новостями, прекрасными магазинами и театрами. В июне они направились в Баден-Баден, где был самый разгар сезона светской жизни. «В Бадене я впервые познала, что такое свет и манеры, и испытала все муки тщеславия, – признается Мария. – У казино собирались группы детей, державшиеся отдельно. Я тотчас же отличила группу шикарных, и моей единственной мечтой стало – примкнуть к ним. Эти ребятишки, обезьянничавшие со взрослых, обратили на нас внимание, и одна маленькая девочка, по имени Берта, подошла и заговорила со мной. Я пришла в такой восторг, что замолола чепуху, и вся группа подняла меня на смех обиднейшим образом…»

Что происходило с Марией в 1873 году, мы можем узнать по ее дневнику. Позже, в мае 1884 года, Башкирцева напишет в предисловии к нему: «К чему лгать и рисоваться! Да, несомненно, что мое желание, хотя и не надежда, – остаться на земле во что бы то ни стало. Если я не умру молодой, я надеюсь остаться в памяти людей как великая художница, но если я умру молодой, я хотела бы издать свой дневник, который не может не быть интересным.

Во-первых, я очень долго писала, совершенно об этом не думая; а потом – я писала и пишу безусловно искренно именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной. Если бы эта книга не представляла точной, абсолютной, строгой правды, она не имела бы никакого смысла. И я не только все время говорю то, что думаю, но могу сказать, что никогда, ни на одну минуту не хотела смягчать того, что могло бы выставить меня в смешном или невыгодном свете. Да и, наконец, я для этого слишком высоко ставлю себя. Итак, вы можете быть вполне уверены, благосклонный читатель, что я вся в этих страницах. Быть может, я не представляю достаточного интереса для вас, но не думайте, что это я, думайте, что это просто человек, рассказывающий вам все свои впечатления с самого детства. Это очень интересный человеческий документ. Спросите у Золя, или Гонкура, или Мопассана. Мой дневник начинается с 12 лет, хотя представляет интерес только с 15–16 лет».

Что мы поверяем дневнику в юности, если у нас есть желание это делать? Конечно, свои чувства о любви!

Мария влюбилась, как и полагается в этом возрасте, в человека, которого она лишь несколько раз видела на улице, – в герцога Гамильтона. Он стал ее кумиром. Строки ее дневника твердят, как заклинание: «Господи! Дай мне герцога Г., я буду любить его и сделаю его счастливым, и сама я буду счастлива и буду помогать бедным! Грешно думать, что можно купить милость Бога добрыми делами, но я не знаю, как это выразить.

Я люблю герцога Г. Я не могу сказать ему, что я его люблю, да если бы я и сказала, он не обратил бы никакого внимания. Боже мой, я молю тебя… Когда он был здесь, у меня была цель, чтобы выходить, наряжаться, а теперь!.. Я выходила на террасу в надежде увидеть его издали хоть на одну секунду. Господи, помоги мне в моем горе, я не могу просить большего, услышь же мою молитву. Твоя благость так бесконечна. Твое милосердие так велико. Ты так много сделал для меня!.. Мне тяжело не видеть его на прогулках. Его лицо так выделялось среди вульгарных лиц Ниццы».

Кумир, как и положено кумиру, был прекрасен, благороден и недоступен. Как завоевать его? Конечно, своей красотой, талантом, неповторимостью. «Я создана для триумфов и сильных ощущений, – поэтому лучшее, что я смогу сделать, – это сделаться певицей, – решает Мария. – Если Бог поможет мне сохранить, увеличить и укрепить мой голос, – тогда я могу достигнуть триумфа, которого так жаждет душа моя.

Итак, я могу достигнуть счастья быть знаменитой, известной, обожаемой, и этим путем я могу приобрести того, кого люблю. Такою, какова я теперь, я имею мало надежды на его любовь, он даже не знает о моем существовании. Но когда он увидит меня, окруженную славою!.. Мужчины честолюбивы… И я могу быть принята в свет, потому что я не буду знаменитостью, вышедшей из табачной лавки или грязной улицы. Я благородного происхождения, я не имею необходимости что-нибудь делать, мои средства позволяют мне это, и следовательно мне будет еще легче возвыситься, и я достигну еще большей славы. Тогда жизнь моя будет совершенна. Слава, популярность, известность повсюду – вот мои грезы, мои мечты.

Выходя на сцену – видеть тысячу людей, которые с замиранием сердца ждут минуты, когда раздастся ваше пение. Сознавать, глядя на людей, что одна нота вашего голоса повергнет всех к вашим ногам. Смотреть на них гордым взглядом (я все могу!) – вот моя мечта, мое желание, моя жизнь, мое счастье…»

В дневнике отражается страсть и фантазия, попытка стать лучше, чем ты есть, жажда признания и неистребимое желание того, чтобы на тебя обратили внимание, тебя полюбили. И мечты, мечты, мечты…

Мария пишет очень по-женски: «Милый, ты будешь ослеплен моим голосом и полюбишь меня, ты увидишь мое торжество, и ты, действительно, достоин только такой женщины, какой я надеюсь быть. Я не дурна собой, я даже красива, да, скорее красива; я очень хорошо сложена, как статуя, у меня прекрасные волосы, я хорошо кокетничаю, я умею держать себя с мужчинами, я умею очень хорошо позировать… Теперь я, конечно, не могу приложить этого на практике, но потом… Словом – быть мировой знаменитостью».

Мария внимательно следит за объектом своей любви, старается знать о нем побольше, регулярно пишет о нем в дневнике:

«Пятница, 14 марта. Сегодня утром я слышу стук экипажа на улице, гляжу и вижу герцога Г., едущего на четверке лошадей со стороны бульвара. Боже мой! Ведь если он здесь, он будет участвовать в апрельской охоте на голубей; я непременно поеду».

«Сегодня я еще раз видела герцога Г. Никто не умеет держать себя, как он; он имеет вид какого-то короля, когда едет в своей карете».

«Сегодня утром я читала Swiss Times, я просматривала список путешественников не только в Ницце, но везде. Я нашла герцога Г. в Неаполе. Этот список – от 10-го марта. Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты дал мне возможность узнать, где он был. Когда я прочла его имя, я не верила глазам своим, так оно для меня дорого».

Итак, Мария влюблена. Но… он, конечно, любит другую! Башкирцева внимательно присматривается к его любовнице, пытаясь понять, что же его в ней привлекло: «На прогулке я несколько раз видела Ж. всю в черном. Она очаровательна, впрочем, не столько она, сколько ее волосы; ее туалет безупречен, нет ничего, что нарушало бы впечатление. Все благородно, богато, великолепно. Право, ее можно было бы принять за даму высшего круга. Вполне естественно, что все способствует ее красоте – ее дом с залами, маленькими уютными уголками, с мягким освещением, проходящим через драпировки и зеленую листву. И она сама, причесанная, одетая, убранная как нельзя лучше, сидящая – как царица – в прекрасном зале, где все приспособлено к тому, чтобы выставить ее в наилучшем свете. Вполне естественно, что она нравится и что он любит ее.

Если бы у меня была такая обстановка, я была бы еще лучше. Я была бы счастлива с моим мужем, потому что я не стала бы распускаться, я заботилась бы о том, чтобы ему нравиться так же, как я заботилась об этом, когда хотела понравиться ему в первый раз. Я вообще не понимаю, почему это мужчина и женщина – пока они еще не женаты – могут постоянно любоваться друг другом и стараться друг другу нравиться, а после свадьбы распускаются и совершенно перестают об этом заботиться».

Сколько людей были озабочены этим же вопросом? Миллионы… Эти строки написаны в девятнадцатом веке, но звучат весьма современно: «Почему это думают, что со словом брак все проходит и остается холодная, скучная дружба. Зачем опошлять понятие о браке, представляя себе при этом жену в папильотках, в капоте, с кольд-кремом на носу и постоянным желанием раздобыть от мужа денег на туалет.

Почему женщина должна неглижировать собой перед человеком, для которого она должна была бы заботиться о своей внешности? Я не понимаю, как можно относиться к мужу, как к какому-то домашнему животному, а до свадьбы желать нравиться тому же самому человеку. Почему бы не оставаться по отношению к мужу настолько же кокетливой и не относиться к нему так же, как к постороннему человеку, который вам нравится, с тем различием, конечно, что постороннему человеку нельзя позволить ничего лишнего? Неужели это потому, что можно любить друг друга открыто, потому что это не считается предосудительным и потому, что брак благословлен Богом? Неужели потому, что люди находят удовольствие только в том, что считается запретным? Боже мой, так не должно быть, я совсем иначе понимаю все это».

Позже Мария запишет: «По-моему, все распри между взрослыми и все семейные неурядицы – от безделья…» У нее были причины так думать: она росла в богатой семье, которая многое могла себе позволить: женщины не работали, занимались своими проблемами, не были озабочены ни заботой о хлебе насущном, ни какими-то другими серьезными обязанностями. Башкирцева могла стать вполне обычной женщиной, каких было много в этих обеспеченных кругах, но не стала, потому что была наделена множеством даров, которые в сочетании с еще одним весьма спорным даром – тщеславием – делали ее совершенно непохожей на них.

У Марии был необычный подход к оценке самой себя: «Я всегда предпочитаю верить тому, что приятнее, и потому предпочитаю верить, что я красива. Может быть, я и ошибаюсь, но если даже это иллюзия, я предпочитаю оставаться при ней, потому что это более лестно. Что вы хотите? В этом мире надо всегда стараться смотреть на вещи с их лучшей стороны. Жизнь так прекрасна и так коротка!»

К сожалению, жизнь Марии Башкирцевой действительно оказалась и прекрасной, и короткой! Но сама она пока об этом не знает: «Я в таком грустном настроении, что не имею никакого определенного представления о моем будущем, то есть я знаю, чего бы я хотела, но не знаю, что со мной будет в действительности».

Она знала, чего бы хотела: быть певицей, быть художником, быть писателем.

Все, что Мария делала, она делала вдохновенно. У нее был «комплекс отличницы» – ей все надо было сделать на «отлично» или не делать вообще. Или лучше всех – или никак! Она умела учиться, жадно познавала новое, постоянно совершенствовала себя. В дневнике Мария даже жаловалась на свою учительницу: «Я уже полтора часа жду к уроку m-lle Колиньон, и это вот каждый раз так! А мама упрекает меня и не знает, как это огорчает меня самую. Досада, возмущение так и жжет меня. M-lle Колиньон пропускает уроки, она заставляет меня терять время. Мне тринадцать лет; если я буду терять время, что же из меня выйдет!»

Жизнь коротка – надо спешить! Вот девиз Марии Башкирцевой, которому она никогда не изменяла, и, возможно, поэтому успела сделать так много. «Я все время сохраняю хорошее расположение духа; не следует мучиться сожалениями. Жизнь коротка, нужно смеяться, сколько можешь. Слез не избежать, они сами приходят. Есть горести, которых нельзя отвратить: это смерть и разлука, хотя даже последняя не лишена приятности, пока есть надежда на свидание. Но портить себе жизнь мелочами – никогда! Я не обращаю никакого внимания на мелочи, и, относясь с отвращением к мелким ежедневным неприятностям, я с улыбкой прохожу мимо них.

…Какое счастье, что я не принадлежу к тем девочкам, которые воспитываются в монастыре и, выходя оттуда, бросаются как сумасшедшие в круговорот удовольствий, верят всему, что им говорят модные фаты, а через два месяца уже чувствуют себя разочарованными, обманутыми во всех своих ожиданиях. Я не хочу, чтобы думали, что, окончив ученье, я только и буду делать, что танцевать и наряжаться. Нет. Окончив детское ученье, я буду серьезно заниматься музыкой, живописью, пением. У меня есть талант ко всему этому, и даже большой!»

Для Марии время мчится как стрела. Утром она учится музыке: «Мой учитель музыки Manote был очень доволен мною сегодня утром. Я сыграла часть концерта Мендельсона без единой ошибки». Потом рисование: «…до двух часов Аполлон Бельведерский, которого я срисовываю. Он имеет некоторое сходство с герцогом – особенно в те минуты, когда на него смотрят, выражение очень похоже. Та же манера держать голову и такой же нос».

Она занимается языками, много читает. Кроме таланта, который у Марии, безусловно, присутствовал, у нее еще было редкое трудолюбие для девушек ее среды и усердие – в сочетании с нестандартным мышлением. Она всегда имела свое мнение.

«Сегодня у меня был большой спор с учителем рисования Бинза, – записывает Мария в дневнике. – Я ему сказала, что хочу учиться серьезно, начать с начала, что то, что я делаю, ничему не научает, что это пустая трата времени, что с понедельника я хочу начать настоящее рисование. Впрочем, не его вина, что он учил не так, как следует. Он думал, что до него я уже брала уроки и уже рисовала глаза, рты и т. д., и не знал, что рисунок, ему показанный, был мой первый рисунок в жизни и притом сделанный мною самою».

Целеустремленность Марии в учебе поражает: «Целый день составляла расписание занятий. Закончу только завтра. Высчитала: по 9 часов ежедневно. Боже, дай мне сил и настойчивости в уроках! Сделала список нужных учителей из лицея. Мне сказали, что директор был удивлен: "Сколько лет этой девочке, которая не только хочет учиться всем этим предметам, но и сама составила такую программу?"»

Целеустремленность – это то качество, которое выделяло Марию Башкирцеву среди людей ее круга. Цель должна быть достигнута – во что бы то ни стало! Она хотела прославиться и прославилась, в том числе и потому, что умерла так рано. Смерть принесла ей не забвение, а известность и славу. Но это произошло благодаря созданному ею и пережитому, написанному и нарисованному, сказанному и спетому.

Многому учит не учитель, а сама жизнь и смерть. Как будто чувствуя, что проживет так недолго, Мария много размышляла о смерти…

«M-lle Савельева при смерти; мы отправляемся к ней, вот уже два дня, как она в бессознательном состоянии и ничего не говорит. В ее комнате сидит старая m-me Патон. Я посмотрела на постель, но сначала не могла ничего различить и искала глазами больную; потом я увидела ее голову, но она так изменилась, что из женщины полной стала совсем худой; рот открыт, глаза закрыты, дыхание сильное и тяжелое. Все говорили шепотом, но она не подавала никакого признака жизни, доктора говорят, что она ничего не сознает, но мне кажется, что она слышит и понимает все, что вокруг нее делается, и только не может ни крикнуть, ни даже ничего сказать…M-lle Савельева умерла вчера вечером. Мама и я отправились к ней; там было много дам.

Что сказать об этой сцене? Скорбь направо, скорбь налево, скорбь написана на полу и на потолке, скорбь в пламени каждой свечи, скорбь даже в воздухе. У ее дочери была истерика; все плакали. Я целовала ее руки, повела ее и посадила рядом с собой; я хотела сказать ей несколько слов утешения и не могла. Да и какие утешения? Одно время! Я вообще нахожу всякие утешения банальными и глупыми. По-моему, больше всех жалко старика, который остался один! Один!! Один!!! О Боже, что делать? По-моему, все должно кончиться. Я так думаю. Но если бы умер кто-нибудь из наших, я бы не могла рассуждать таким образом».

Узнав о смерти одного из близких знакомых, Мария напишет в дневнике: «Это ужасно, невероятно. Я не могу поверить, что он умер! Нельзя умереть, будучи таким милым и привлекательным! Мне все кажется, что он вернется зимою, со своей знаменитой шубой и со своим пледом. Это ужасно – смерть!»

Но смерти противостоит жизнь, а жизнь, по убеждению Башкирцевой, это Париж: «Париж. Наконец я нашла то, что искала, сама того не сознавая: жизнь – это Париж, Париж – это жизнь!.. Я мучилась, так как не знала, чего хочу. Теперь я прозрела, я знаю, чего хочу! Переселиться из Ниццы в Париж, иметь помещение, обстановку, лошадей, как в Ницце, войти в общество через русского посланника; вот, вот чего я хочу! Как счастлив тот, кто знает, чего желает».

О, Мария знает, чего она желает, и не стыдится откровенно об этом писать. Она хочет быть богатой и знаменитой, настоящей аристократкой, блистающей в высшем свете!

Из дневника 1873 года: «Наняли виллу Bacchi; говоря по правде, жить в ней будет страшно неприятно: для каких-нибудь буржуа это годится, но для нас… Я аристократка, и предпочитаю разорившегося дворянина богатому буржуа, я вижу больше прелести в старом шелке, в потерпевшей от времени позолоте, в сломанных колоннах и арабесках, чем в богатом, но безвкусном, бьющем в глаза убранстве.