Мария Гамильтон

Высокий, болезненно грузный Апраксин, победитель шведов при Гангуте, добродушнейший и застенчивый человек, почувствовал тот бессмысленный животный страх, какой обычно овладевал людьми при встрече с Петром. Но как часто это бывает именно с добродушными и тихими людьми — с той внезапной храбростью, какая граничит с отчаянием, Апраксин заговорил:

— Государь, всё, что есть, и всё, что будет в России, на много лет тебя будет иметь источником, но, государь, человек пьёт милосердие, как дорогое вино, и память о добре крепче сидит в людях, чем память о самых злых казнях… Предшественник твой Иван Великий и четвёртый…

Пётр разом, будто от укола встрепенулся. Поймав гневное движение царя, Апраксин смолк.

— Продолжай, Фёдор, — сказал царь.

— Государь, позволь мне ответить песней, — воодушевляясь собственной храбростью, воскликнул Апраксин, — позволь ответить песней, какую и посейчас поют в народе.

Спасибо тебе, царь Иван Васильевич!

На твоей каменной Москве

Не дай мне бог бывати,

Не только мне, да и детям моим.

— Так, Фёдор, так, — отвечал царь, выслушав иносказательную апраксинскую песню, — позволь и мне ответить… Сей государь Иван Васильевич есть мой предшественник и мой образец. Я всегда его имел образцом в гражданских и воинских моих делах, но не успел столь далеко, как он… Только глупцы, Фёдор, коим неведомы обстоятельства его времени, свойство его народа и великие заслуги, называют Ивана мучителем.

Апраксин молчал, опустив голову на грудь.

— У тебя на груди, — продолжал Пётр, — висит медаль и на ней выбито: «храня сие, не спит: лучше смерть, а не неверность». Верность я почитаю в том, что веришь — к пользе каждое моё движение направляю. Говорят про меня иностранцы, что расами я управляю, но надлежит знать народ, как оным управлять надо… А Россия — не государство, как ведают то иностранцы, а часть света…

Когда Пётр умолк, по знаку взял слово Толстой, и с тем напряжением, с каким всегда приглядывался он к этому человеку, Пётр и теперь пригнулся к самому лицу его, — серо-жёлтому лицу насмерть уставшего танцора. Его лисьи брови, неправдоподобно взброшенные тугой тушью на лоб, до отблеска чёрный парик казались насаженными на голый череп, который вот-вот улыбнётся, оскаливая рот со старчески розоватыми, не удержавшими ни одного зуба дёснами. От беззубья Толстой пришептывал, заглатывал слова, не прожёвывая.

— Нрав человеческий, — зашамкал Толстой любимым своим изречением из Макиавелли, — поймать и выведать — великая философия, много труднейшая суть, нежели умные книги наизусть помнить. Но выведана у той девки, тонкой и худой с виду, многая крепость воли и терпение за страсть, кою она превыше жизни почитает, как раскольники ученье своё…

Пётр улыбнулся тонкому сравнению Толстого:

— Давно бы я срубил: твою голову, Пётр Андреевич, если бы она не была так умна. Ну, да ладно… По порядку, твоё слово, Яков Вилимович! — повернулся Пётр к Брюсу. Его, видимо, начинал забавлять этот поочерёдный опрос приближённых — и на всепьянейших соборах любил он опаивать вельмож и натравливать их одного на другого.

Брюс молчал, рассматривал хитроумную завязь на литом серебряном блюде с орехами, изюмом, цветными пряниками, от которых, как в мороз, ныли зубы. Его предки — как и Гамильтоны — в 1567 году, после отречения Марии Стюарт от престола, католики и. роялисты, «кавалеры», бросились искать счастья к чужеземным государям. Брюсы, Гильберты, Гамильтоны, Гордоны, Лерманты — здесь, при дворе русского государя, они держались близким товариществом, землячеством; Интересы и судьба одного узлами изгнания и класса увязаны были судьбой другого.

— Что ж молчишь, Яков Вилимович? — переспросил Пётр.

— Государь, — отвечал Брюс, поднимая от блюда выбритое холёное лицо своё, — сам видишь затруднительность челобитья, к коему я за свою соотечественницу прибегнуть должен, — но вспомни, государь, что она — чужестранка.

Но Пётр по обыкновению своему не дослушал, раз понял то, что хотел сказать собеседник.

— Знаю, Яков Вилимович! — заговорил он, — но мы имеем такие же руки, глаза и состав тела, как имеют и просвещённые народы, а, следовательно, равные с ними душевные способности. Пусть в нас вложены сердца ещё грубые и выродочные, но я хочу, и я сделаю эти сердца мягкими, даже если бы пришлось родить нового человека… Воистину быть пусту Питербурху, если не возродятся, аки от сна, нами душевные дарования… И не только мастерством и знанием, но образом поведения должен служить нам каждый чужестранец, дабы могли мы подражать не только их наукам, но и благонравию их чувств. Воровать же, душегубствовать и блудить мы сами умеем в зело превосходной степени…

Когда ответил каждый, и все умолкли, — Пётр понял, что чаепитие было и созвано лишь для того, чтобы ходатайствовать за Гамильтон, и оттого ему стало скучно. И голосом разбитым и хриплым сказал, понимая, что всё равно отвечать ему никто не осмелится: