Мария Каллас

Нам следует с осторожностью относиться к откровениям матери, однако другие свидетели заставили нас поверить, что в словах Евангелии была доля правды. Строптивую необузданность ее дочери могла бы укротить только любовь к мужчине. Однако в сердце Марии не было места для любви… И тем не менее ее новая внешность, недавно свалившаяся на нее известность создавали предпосылки для того, чтобы девушкой начали интересоваться мужчины, но она, похоже, не придавала этому значения. Итальянский полковник Бональти был не прочь поухаживать за ней, но я искренне верю, что он не имел никакого успеха.

Приходится только гадать, почему столь юное создание, нуждавшееся, по ее собственному признанию, в любви, отказывалось удовлетворить столь естественную в ее возрасте потребность? Тут мы касаемся еще одной сердечной тайны, которую Каллас хранила за семью печатями. Она так и не открыла ее. Нам остается лишь строить гипотезы. Однако любые догадки относительно этой выдающейся певицы имеют право на жизнь, поскольку позволяют лучше узнать ее как личность: в двадцать лет, как и всю последующую жизнь, Мария, подобно всякой девушке, ждала прекрасного принца. Однако в отличие от других Мария предъявляла к своему избраннику повышенные требования. Какой-нибудь завалящий принц ей был вовсе не нужен. Много лет спустя она решила, что в лице Аристотеля Онассиса она нашла наконец принца своей мечты. Нам уже известно, к чему привела эта роковая ошибка. Двадцатилетняя Мария не могла влюбиться к тому же еще по одной причине: несмотря на свой изменившийся облик, она по-прежнему ощущала себя в глубине души неуклюжей долговязой девицей, грызущей ногти и безуспешно пытавшейся скрыть выступавшие на лице подростковые прыщи. К двадцати годам ей так и не удалось избавиться от этого комплекса. Она будет недовольна своей внешностью и тогда, когда восторженные толпы поклонников во всех концах земли принялись во весь голос превозносить ее красоту и в глазах многих мужчин она увидела тому подтверждение… Наконец, возможно, она пренебрегала вниманием сильного пола еще и потому, что оставляла в театре все свои силы и эмоции по мере того, как вживалась в образ своего персонажа, чье душевное состояние должна была воспроизвести на сцене. Когда чувствуешь себя Тоской, Джокондой или Лючией ди Ламмермур, то не сможешь ответить на ухаживания уличного музыканта, играющего на бузуки в квартале Плака! Со временем Мария настолько слилась со своими персонажами, что перестала отличать реальную жизнь от вымышленной. Когда же она захотела вернуться к действительности, то было уже слишком поздно.

Однако не будем торопить события. Мария с каждым днем все больше и больше сил отдавала искусству, и это вскоре стало приносить плоды. В то лето 1944 года, когда на фронтах Европы кардинально изменилась расстановка сил и предчувствием скорой победы была пропитана атмосфера, она впервые исполнила главную роль в «Фиделио», единственной опере, написанной Бетховеном.

В декорациях величественного античного амфитеатра эта двадцатилетняя девушка слилась со своей героиней; она не играла Леонору, она была Леонорой. Публика, пришедшая послушать эту немецкую оперу, конечно же состояла преимущественно из немцев. Эти вояки доживали последние дни своих побед и вот-вот должны были познать горечь поражения и все связанные с ним унижения и лишения. О скором крахе немцев возвещала Мария посредством своей героини, освободившей своего супруга от оков тирании. Она бросала в лицо оккупантов страстный призыв к свободе… Ее пение настолько впечатлило публику, что по окончании спектакля весь зал аплодировал ей стоя. Под магическим воздействием музыки и вокальной интерпретации образа героини угнетатели и угнетенные смешались в общем восторженном порыве; это был первый триумф Каллас, каких, как мы знаем, впереди ее ждало великое множество.

Этот новый успех Марии и бойцовские качества ее характера вызывали волну зависти. Между певицей и ее товарищами по сцене — это расхожее выражение, не надо понимать его буквально — все больше расширялась пропасть, однако она, кажется, не придавала этому значения. «Эти люди наводят на меня тоску, — говорила она матери, — и я нисколько не боюсь их».

Не было ли это началом печально известной в театральных кругах «звездной болезни»? Нет, она вовсе не ставила себя выше других, а ее порой шокировавшее окружающих поведение можно было объяснить тем, что она понимала свое особое предназначение. Она словно предчувствовала, какую роль суждено ей сыграть в эволюции оперного искусства. Вот почему она отвергала все, что могло отвлечь от достижения поставленной цели или стать препятствием на ее пути. Впрочем, «звездная болезнь» ей будет несвойственна и в будущем. Резкие перепады настроения, вспышки гнева и раздражительность на гребне славы были вызваны отнюдь не манией величия, а, напротив, свидетельствовали о терзавшей ее постоянно неуверенности, что со временем превратилось в навязчивую идею.