Мария Кюри

Не без опасения я попыталась определить те принципы, которыми руководствовалась Мари в своих первоначальных отношениях с нами. Я боюсь, что они вызовут представление о ней, как о человеке методичном, сухом, педантичном. На самом деле она была совсем другой. Женщина, желавшая сделать нас неуязвимыми, сама по своей нежности, утонченности была слишком предрасположена к страданию. Та, что отучала нас быть ласковыми, несомненно, хотела бы, не признаваясь себе в этом, чтобы мы еще больше целовали и нежили ее. Желая сделать нас нечувствительными, Мари вся сжималась от огорчения при малейшем признаке равнодушия к ней самой. Она никогда не испытывала нашу "нечувствительность", подвергая нас наказанию за наши шалости. "Классические" наказания в виде невинного шлепка, стояния в углу, лишения сладкого у нас не применялись. Не бывало также ни домашних сцен, ни криков: наша мать не терпела повышенного тона ни в радости, ни в гневе. Как-то раз Ирен надерзила, тогда Мари решила дать ей урок - не говорила с ней ни слова в течение двух дней. И для нее, и для Ирен все это время стало тяжким испытанием, но из них двоих наказанной казалась Мари: расстроенная, она как потерянная бродила по дому и страдала больше, чем ее дочь.

Как и многие дети, мы, несомненно, были эгоистами и мало обращали внимание на оттенки чувств. Тем не менее мы замечали и обаяние, и сдержанную нежность, и скрытое благоволение той, которую мы, начиная с первых наших строчек к ней, забрызганных кляксами, во всех наших маленьких глупых письмах, хранившихся у Мари до самой ее смерти в пачке, перевязанной кондитерской ленточкой, называли "дорогой", "милой", "дорогой и милой" или чаще всего "милой Мэ".

Милая, очень милая Мэ, почти неслышная, говорившая с нами чуть ли не робко, не стремившаяся внушать ни страха, ни обожания к себе. Милая Мэ, которая в течение длинной череды годов нисколько не стремилась открыть нам, что она не обычная мать семейства, как прочие, и не обычный профессор, целиком погруженный в свою работу, а исключительное существо здесь, на Земле.

Никогда Мари Кюри не старалась возбудить в нас гордость ее научными успехами, ее славой. Да разве могло прийти ей в голову, что она при всей своей чудесной научной карьере являлась олицетворением сомнения в себе, самоотречения и скромности?

Мари Кюри - своей племяннице Ганне Шалай, 6 января 1913 года:

...Ты пишешь, что хотела бы прожить целый век, а Ирен уверяет, что предпочла бы родиться позже, в грядущих веках. Я думаю, что в каждую эпоху можно жить интересно и приносить пользу. Для этого нужно не растрачивать бесплодно свои силы, а иметь право сказать: "Я сделал все, что мог", как Жан Кристоф из романа Ромена Роллана. Это то, что могут требовать от нас другие люди, а также то единственное, что способно дать немного счастья.

Весной прошлого года мои дочери вывели шелковичных червей. Я еще была очень больна и в течение нескольких недель своего вынужденного безделья наблюдала за образованием шелковичных коконов. Оно крайне заинтересовало меня. Эти гусеницы, деятельные, добросовестные, работающие так охотно, так настойчиво, произвели на меня большое впечатление. Глядя на них, я почувствовала себя принадлежащей к их породе, хотя, может быть, и не так хорошо организованной для работы, как они. Я тоже все время упорно и терпеливо стремилась к одной цели. Я действовала без малейшей уверенности в том, что в этом истина, зная, что жизнь - дар мимолетный и непрочный, что после нее ничего не остается и что другие понимают ее иначе. Я действовала несомненно оттого, что нечто меня обязывало к этому, совершенно так же, как гусеница обязана делать кокон. Бедняжка должна начать свой кокон, даже в том случае, когда ей невозможно его закончить, и все-таки работает с неизменным упорством. А если ей не удастся закончить работу, она умрет, не превратившись в бабочку, - без вознаграждения.

Пусть каждый из нас, дорогая Ганна, прядет свой кокон, не спрашивая зачем и почему...

ЦЕНА УСПЕХА

Очень бледная, сильно похудевшая, с чуть осунувшимся лицом и белокурыми, тронутыми сединой волосами, женщина-физик входит утром в лабораторию на улице Кювье, снимает с крюка фартук из грубого холста, надевает поверх черного платья и принимается за работу.

В эту печальную пору своей жизни Мари, неведомо для самой себя, достигла совершенства во внешнем облике. Говорят, что люди приобретают с возрастом достойное их выражение лица. Как это верно в отношении мадам Кюри! В ранней юности она была только мила, студенткой и молодой женой прелестна, а в зрелой, убитой горем женщине-ученом проступает изумительная красота. Ее славянское лицо, озаренное живым умом, не нуждалось в дополнительных украшениях: свежести и жизнерадостности. После сорока лет выражение печального мужества и все более и более обозначающаяся хрупкость становятся благородными особенностями ее красоты. Эта идеальная внешность останется в глазах Ирен и Евы такой же еще много лет, до того дня, когда они с ужасом заметят, что их мать превратилась в старуху.