Мария Стюарт

Едва он произнес это, на лестнице вновь раздались шаги: оба лорда возвращались, не дождавшись, когда истекут пятнадцать минут; через несколько секунд дверь распахнулась, и в ней появился Рутвен, а за его плечом маячило лицо Линдсея.

– Мы вернулись. Что вы решили, ваше величество? Мы ждем ответа, – сказал Рутвен.

– Да, – подтвердил Линдсей, отталкивая Рутвена, который загородил ему проход, и устремляясь к столу, – ждем ответа, ясного, четкого, определенного и без всяких уверток.

– Вы крайне настойчивы, милорд, – бросила королева. – Вряд ли вы решились бы требовать чего-либо от меня, будь я на берегу озера, свободная и окруженная верной охраной, но в этих стенах, за решетками, в этой крепости я отвечу вам, что подпишу все, что угодно, и охотней, чем вы думаете. Короче, вам нужна подпись, и вы ее получите. Мелвил, подайте мне перо.

– Надеюсь, однако, – задал вопрос лорд Рутвен, – что ваше величество не намерены впоследствии ссылаться на нынешнее свое положение, дабы опротестовать подпись?

Королева уже склонилась над столом, уже подносила перо к бумаге, и тут прозвучал вопрос Рутвена. Она тотчас же надменно выпрямилась и бросила перо.

– Милорд, – объявила она, – недавно вы от меня потребовали безусловного отречения, и я готова его подписать. Но если к отречению прибавлена приписка, что я отрекаюсь по собственному побуждению, не считая себя достойной трона Шотландии, то я ничего не подпишу даже за три соединенные короны, которые у меня поочередно похитили.

– Остерегитесь, миледи! – вскричал в ярости лорд Линдсей, схватив ее за запястье и изо всех сил сжимая его рукою в латной рукавице. – Остерегитесь, ибо наше терпение уже исчерпано, и как бы мы не решились разбить то, что не желает гнуться!

Королева продолжала стоять, и хотя краска гнева разлилась, словно пламя, по ее лицу, она не произнесла ни слова, не попыталась вырвать руку и лишь с безмерным презрением смотрела в глаза грубияна-барона, и тот, устыдившись, что поддался вспышке ярости, отпустил королеву и попятился назад. Тогда она приподняла рукав платья, и, демонстрируя отпечатавшийся у нее на коже синий след стальной рукавицы лорда Линдсея, молвила:

– Именно этого я и ждала, милорды послы, и теперь ничто не помешает мне поставить подпись. Да, я отрекаюсь от престола и короны Шотландии по собственной воле, и вот доказательство, что никто не принуждал меня к этому.

Королева взяла перо и стремительно подписала оба акта, подала их лорду Рутвену, с достоинством поклонилась послам и неторопливо удалилась к себе в спальню, сопровождаемая Мэри Сейтон. Рутвен проводил ее взглядом и, когда она исчезла за дверью, пробормотал:

– Ладно, главное, она подписала, и хотя способ, который вы использовали, Линдсей, не часто применяется в дипломатии, он тем не менее оказался действенным.

– Бросьте шутить, Рутвен, – прервал его Линдсей, – она – благороднейшее существо, и если бы я осмелился, то бросился бы к ее ногам и умолил простить меня.

– Еще не поздно, – усмехнулся Рутвен, – в нынешних обстоятельствах она не будет к вам сурова. Может быть, она решила прибегнуть к Божьему суду,[30] и тогда такой боец, как вы, мог бы весьма решительно изменить все дело.

– Бросьте шутить, Рутвен, – еще раз повторил, но уже с гневной ноткой в голосе Линдсей. – Будь я столь же уверен в ее невиновности, как уверен в ее преступлении, заверяю вас, никто, даже регент, не посмел бы коснуться и волоска на ее голове.

– Черт подери, милорд, – отвечал Рутвен, – а я и не знал, что на вас так действует сладкий голос и глаза, полные слез. Вам ведь известна история про копье Ахилла, ржавчина с которого исцеляла раны, нанесенные его же острием, так что последуйте его примеру.

– Довольно, Рутвен, довольно, – остановил его Линд-сей. – Вы напоминаете мне миланские стальные латы, которые блестят в три раза ярче, чем железный доспех, сделанный в Глазго, но которые и в три раза прочней. Мы хорошо знаем друг друга, так что давайте прекратим насмешки и угрозы.

И Линдсей первым вышел из комнаты, а за ним последовали Рутвен и Мелвил; первый шел, высоко подняв голову, с нарочитым вызывающе-равнодушным видом, а второй – печальный, опустив глаза и даже не пытаясь укрыть тягостное впечатление, какое произвели на него эти события.

Королева же вышла из спальни только вечером и сразу направилась к окну, что выходило на озеро; в обычное время в домике на вершине Кинросского холма загорелся свет, ставший теперь для нее единственной надеждой: весь этот долгий месяц единственной радостью для нее было смотреть, как горит он, верный и постоянный.