Маримба!

– Ну вот и Аушра говорила – такой хороший мальчик. Хороший-прехороший.

Сколько вопросов хотелось мне задать сейчас Катьке. Сколько разных вопросов… Но я не спросила ничего.

– Ма-ам? Все хорошо?

– Все отлично, Катюнь. Ты ничего не ела.

– Не хочу, мам. Не лезет. Ты не переживай. Ничего такого не было.

В телевизионной академии жизни показывают все, что может быть во время и после поцелуя, и трехлетняя Катька когда-то, показывая на вполне мирно обнимающуюся на диване пару, хитро мне объяснила: «Знаис, сто они делают? Они детёв завожжают!» Детей заводят, крепко прижавшись друг к другу. Так что Катька отдает себе отчет, что может быть, когда целуешься с мальчиком в парке. Или… в дюнах… да в черном купальнике… Я перевела дух и постаралась спросить как можно нейтральнее:

– Он… прилично себя вел?

Насколько откровенные вопросы я могу ей задавать? Так, чтобы не сломать, не покарябать, не напугать?

– Прилично, мам. Очень прилично. И как-то нервничал…

– В смысле?

– Ну… Потом все молчал, вздыхал и говорил, что у нас разница восемь лет, разница восемь лет… Мам… На самом деле он просто меня в висок поцеловал. Сказал, что кожа нежная и что я маленькая. И тяжело вздохнул. У него вообще все на лице написано. Он очень искренний.

– Это хорошо. Правда, хорошо.

– И еще он… неиспорченный.

Ладно бы это сказала я! А вот откуда Катьке знать такие вещи? Кто испорченный, кто нет…

– Что ты имеешь в виду?

– Ну он так на все реагирует, знаешь… Как маленький. То краснеет, то так улыбается, что у меня просто сердце замирает…

– Так, садись, пиши.

– Что? – испугалась Катька.

– Письмо принцу своему! Цепеллину!

– Да почему Цепеллину-то, мам? Цепеллин мягкий, белый, пухлый, в жиже такой его всегда на тарелке подают… Леонард совсем не похож на цепеллин!

– Нет? А мне казалось – похож… А на кого он похож?

– Не знаю, мам. На мечту мою похож, – вздохнула Катька. – Что писать?

– Пиши: «Когда мужчине двадцать два года, а девушке – четырнадцать, он говорит: «Ты для меня слишком мала!» Когда мужчине пятьдесят, а женщине, обожающей его, сорок два, он говорит: «Ты для меня стара!»

– «Обожающей» как будет по-английски, мам? Adoring?

– Adoring… Не пиши про обожающую, не так поймет еще… «А когда мужчине сорок, а женщине тридцать два, он говорит: «Нормально, подходит, но лучше бы тебе было восемнадцать!»

– Всё?

– Всё.

– Посылать?

– Посылай.

– Хорошо, – Катька одним движением пальчика отправила письмо своему литовскому принцу. – Только он ничего этого не поймет.

– Почему, Кать?

– У него мозги по-другому устроены. Я спросила, не звучит ли мое имя странно для литовского уха, у них есть слово похожее, означает «чужая, иная». Но он не понял. Рассказывал мне, что имя интернациональное, но не литовское. Никак не могла ему объяснить. Так что уж такие сложности про возраст он не поймет.

– Катюнь… – Я осторожно взяла дочку за руку. – А вот тебе не мешает… м-м-м… языковой барьер? Или то, что у него, как ты выражаешься, с мозгами не в порядке?

Катька так же осторожно освободила свою руку.

– Я сказала «по-другому устроены». А языковой барьер не мешает. «Лолиту» он, кстати, не читал.

– Ты рассказала ему, о чем там речь?

– Да, сказала, что о самой юной «lover» в мире. Удобный язык английский, правда, мам? У нас пришлось бы уточнять – любовница или возлюбленная, а тут «lover» да и «lover». Правда?

– А есть разница? – пробормотала я.

Нет, я не готова, я не готова. Надо было уехать, надо было! Вот они эти сигналы, сигналы тревоги, поступавшие мне из загадочного параллельного мира, где знают всё, что было и что будет… Не оставаться мне велели, а уезжать! А почему же тогда сигналы были о том, что упадет самолет, если мы полетим? И сойдет с рельсов поезд? Почему я задыхалась от аэрофобии или представляла, как переламывается мой позвоночник, когда я буду затаскивать наши тридцатикилограммовые чемоданы в поезд на вокзале в Вильнюсе. «Перрончик там ого-го, высокий… как пить дать – надорвешься…» – шептали мои загадочные советчики, то и дело устраивавшие совещания в моей голове. Нет, что-то одно с другим не сходится…

– Мам, тебе звонят, не слышишь? – Катька кивнула на мой телефон, заливающийся ее собственным жизнерадостным голоском. «А я несу тебе цветы, чтобы скорей узнала ты…»

– Ничего себе, первый раз допел до этой строчки… Что-то Данилевский очень терпелив сегодня… Привет!

– У вас все хорошо? – подозрительно спросил Катькин отец.

– Да. А что?

– Да что-то мне такая ерунда сегодня приснилась… Может, пива слишком много на ночь выпил…

Данилевский на моем веку запомнил два или три сна. Остальные он не помнит и думает, что они ему не снятся.

– И что тебе снилось?

– Да что-то тревожное про Катьку. Она не болеет?

– Егор, не спрашивай так, а то заболеет! Нет, она нормально.

– Кушает хорошо? – беспомощно спросил Данилевский, чувствуя, что что-то не так, и не зная, о чем спросить.

«Будешь говорить с ним?» – глазами спросила я Катьку. Та решительно покачала головой.

– Хорошо кушает, отлично!