Маримба!

У Катьки есть преподаватель истории в школе, ярый материалист, Феликс Бедросович. Вот я – страдающая материалистка, которая хочет верить в чудеса, да не может, воспитанная на религиозных сомнениях русской литературы, на одиноком герое, потерянном в холодном мире, и на философии марксизма-ленинизма, объяснявшей, что материя первична. Я это твердо усвоила и никак не могу переучиться, несмотря на все чудеса, знаки, потусторонние голоса, предчувствия, голоса из будущего, вещие сны и прочие странности, вроде непременного появления в моем сне умерших родственников, если вдруг ночью идет дождь или снег.

А Феликс Бедросович – убежденный, счастливый материалист. Он, услышав рассказ о свече, рьяно рванулся бы в бой, яростно доказывая:

– Все бред! Ничего такого нет! Фитиль бракованный был! Фитиль такой! Бред! Бред! Все от невежества!

Жизнь всегда берет свое. Мощный, не зависящий от моей воли поток. Часть неподвластного моему уму замысла. Возможно, просто чей-то вздох. Он выдохнул – полетела, расширяясь и ускоряясь в разные стороны, Вселенная. И где-то там, размером с наночастицу – я, со своими переживаниями, которые для меня заполняют всю мою Вселенную.

Как можно линейкой измерить силу тока? Никак. А как можно моим несовершенным зрением, слухом, слабым мыслительным аппаратом, приспособленным лишь к примитивному анализу и обеспечению моего собственного существования, понять непостижимое? Люди уже до меня осознали – никак. И посоветовали: верь, ничего не пытайся понять. Все равно не поймешь. Кто-то ни во что не верит и ничего не хочет знать лишнего. Просто живет. Кто-то радостно верит. А другие, их очень мало, силятся тем не менее понять – найти начало и конец, связать воедино, узнать первопричину и главные законы. И никто не сказал, что они правы. Ведь именно они, думающие умельцы, придумали все самое плохое. Орудия пыток. Атомную и нейтронную бомбу. Чудовищные механизмы, извергающие грязь в воду, в воздух. Лекарства, способные превратить человека в безвольное животное. Электрический стул. Деньги. И так далее. Все то, что делает наш мир таким удобным и таким страшным одновременно.

Как-то я видела передачу по телевизору: родители потеряли сына. Родители вполне нормальные, интеллигентные, лет по сорок пять обоим. А сыну не было двадцати. И отец, инженер по образованию, сумел найти его в радиоэфире. Они утром уходят на работу, а вечером возвращаются домой, устанавливают связь со своим любимым сыном и разговаривают. Он им односложно отвечает на вопросы. Иногда связь плохая, помехи, но иногда очень четко и точно можно слышать – не знаю, что. Не помню, как объясняли в передаче. Я сидела потрясенная и смотрела на спокойные, даже довольные лица родителей, рассказывающих о постоянных контактах с душой своего ушедшего ребенка.

У того, кто снимал этот сюжет, хватило ума и сострадания никак не прокомментировать его и не начать иронизировать.

Бедные родители сошли с ума от горя? А может, нет? Может, весь мир, та его часть, которая перестала верить, сошла с ума?

Сроки, сроки… Значит, это мой срок, говорила я себе, – остаться одной, с маленькой Катькой, на краю открытой пока двери и смотреть туда, куда ушла мама, вслед за остальными, кто ушел раньше. И пытаться понять. И мучиться, и сожалеть о несказанном, несделанном, о том, как мало любви было отдано, как много ошибок совершено, о том, как жестоко коротка и несправедлива жизнь, о своей беспомощности, о невозможности остановить быстро текущее время, чуть его замедлить, оставить Катьке кусочек ее непрожитого детства, которое пришлось отдать взамен страданиям и слезам, оставить маму здесь еще на годик-два, чтобы я, напуганная, успела бы облегчить ее мучительную жизнь, порадовать ее, развеселить, побаловать…

Тонкая, хрупкая грань, которую обычно не ощущаешь. Вот она – рядом, совсем близко. Мир живых и мир мертвых. Мир, которого нет. Или он все-таки есть? Они живут с нами, в наших сердцах. Так трудно формулируется, ведь оно лишь твое, единственное, горячее, разрывающее душу… А слова – простые и плоские, и сто раз сказанные. Другие это знали до меня? И так же себя спасали этими словами… И я пыталась спасти себя и вытащить из черного, холодного, безысходного.

Спасала и знала: в один прекрасный день та дверь закроется. Я останусь здесь, они – там. И я больше не буду стоять и смотреть на них, не буду ощущать холода из другого мира, мира ушедших. Не буду день и ночь разговаривать с мамой, которой больше нет. Не буду думать – как они там. Дверь закроется, и я забуду о ней на время. Начну снова думать – как мы здесь.

А неумолимое время станет подталкивать и подталкивать меня поближе к той двери. Я не знаю сроков. И не хочу их знать.

Снег