Маримба!

Поссорили со сторожами нас когда-то березы, а помирил огонь. Наша баня горела, как говорили мои прадедушки – вдругорядь… Мирно топилась печка, приятно пахло березовым дымком и вдруг, ни с того ни с сего загорелась крыша недавно отстроенной после первого пожара парной, да так страшно, быстро занялась вся маленькая банька, заполыхала, густым дымом застилая соседний участок.

– Лю-ю-ю-д-и-и-и!.. – пронзительно закричала подросшая дочка соседей, Толи и Гали. – Люди-и! Сю-ю-да-а-а!..

Сам кряжистый Толя легко и как будто привычно перескочил через наш заборчик, в том месте, где пониже сетка– рабица, с ходу вбежал в дымящуюся баню и стал рубить стены топором. Тут и другие соседи пришли, кто лил воду ведрами, кто пытался дотянуть шланг из колодца, кто помогал Толе ломать баню… Потом стали подтягиваться просто зеваки, стояли, смотрели, завороженные, как быстро, живо горят бревна, неостановимо, с веселым треском…

Саня тушить баню не пришел, но на ремонт согласился.

– А Шурочка тебе разрешит? – на всякий случай осведомилась я.

– Она уехала, – сдержанно ответил Саня.

– Ну когда приедет…

– Она не приедет, – так же ответил Саня, почесывая ухо. – Совсем уехала.

Шурочка бросила Саню, купила домик в глухой деревне под Тверью, с хорошим огородом. Саня было запил, но потом подтянулся, снова стал исправно гулять с собаками, ровно по часам. Если идет с серой овчаркой, то – восемь вечера, если с черной – уже скоро новости на первом канале, без пяти девять… Подружился с таджиком, о чем-то по вечерам разглагольствует на большой веранде, где так и не успела толком пожить Шурочка.

Иногда из его дома слышится громкая музыка. Мы с Катькой, гуляя мимо, переглядываемся – неужто забыл Шурочку, гуляет наш Саня с кем-то? Да нет. Живет один, огород зарос, как положено, лебедой, Шурочкины цветы без ухода поблекли, флоксы заржавели посреди лета, розы измельчали, плохо цветут, хосты некрасиво сохнут по краям листьев. В двух тепличках Саня сваливает инструменты. Только буйно цветут алые и белые маки, разросшиеся около крыльца, семена которых я когда-то привозила Шурочке из Курляндии, а она все отмахивалась, не хотела сажать – уж больно культура странная, что люди скажут!..

Однажды мы увидели посреди огорода маленькую плотную фигурку. Шурочка стояла в цветном халатике, подбоченившись, и что-то сердито выговаривала Саньку. Тот виновато кивал, почесывался, соглашался.

– Вернулась? – ахнула Катька.

– Не знаю…

Нет, Шурочка просто приезжала за остатками вещей. Забрала все, что сердцу дорого и в хозяйстве пригодится. Большую кастрюлю, в которой она тушила в сметане кроликов – мы с Катькой дарили на Новый год, вышивку в золотой раме – Богородица Одигитрия, Шура вышивала ее как-то всю зиму. Той зимой всё отключали электричество, так Шура вышивала при свечке, и глаза совсем не болели. Наоборот! Очки пришлось даже поменять, на более слабые. Потому как вышивала Шурочка с душой, веря в то, что Богоматерь поможет и ее неприкаянному сыну, и дочери, живущей на краю Москвы в холодном общежитии, и больному внуку, которого бьют за глухоту в школе, поможет и ей обрести наконец в пятьдесят лет любовь и свой дом.

Забрала Шура зимние вещи, насовсем ведь уехала. Теплые мохнатые сапоги, кожаное пальто на меху, которое дарил еще первый муж, тот, что был до Санька. Муж был плохой, бил Шурочку, но троих детей родила от него как-никак, и от памяти никуда не деться. Санины подарки Шурочка брать не стала. Я потом как-то заходила к Сане за новым ключом от ворот и увидела за стеклом в шкафчике – как стояли, так и стоят: чашка с их общей фотографией, шкатулка, украшенная сердоликовыми цветами, в которой Шурочка хранила свои немудреные драгоценности, да мишка с мягким сердечком в руках, на котором написано «ай лав ю» – Саня дарил на День всех влюбленных. Мы с Катькой вежливо кивали, пока нам Шурочка, смущаясь, показывала этого мишку, а когда шли домой, покатывались, особенно Катька. Да и я недоумевала… Ну не бывает ведь так. Сто лет прожить вместе – это одно дело. А влюбиться в пятьдесят, притереться, терпеть друг друга… Чудеса.

– Мам, почему она уехала?

– Слишком гордая, слишком зеленоглазая оказалась наша Шурочка…

– Не захотела быть начальницей помойки, да, мам?

– Не захотела.

– А как же любовь, мам? Они же с Саней любили друг друга.

Я посмотрела на Катьку. Моя Катя выросла. Этим летом по душам поговорила с Гончаровым – о том, как хорошо всю жизнь лежать и мечтать, мечтать… падала со своих садовых качелей от хохота, читая «Мертвые души» (кто бы подумал, что книжка такая смешная), сопела над размышлениями юного Лермонтова о жизни, судьбе, одиночестве…

– Любила-разлюбила, так бывает, ты же знаешь.

– Знаю, – серьезно кивнула Катька. – Я же разлюбила Цепеллина, вот и Шурочка…

– Ну конечно! И я Данилевского! Вот какие мы теперь свободные и счастливые девушки.

Катька покосилась на меня.

– Как-то ты это сказала…

– Как?

– Неискренне! Мам, вот знаешь, мне всегда очень обидно, когда ты говоришь об одиночестве! А я? Что, лучше бы у тебя был Данилевский, а меня бы не было?

Я крепко обняла Катьку.