Маримба!

Ну что спрашивать об очевидном! Куда мне их носить? Сережки старинной французской работы…

– Понятно…

– Ну да, мам! И застежки очень плохие. Одна расстегивается, а у другой, наоборот, замочек никак не открыть. Ты разве не помнишь? Я даже к тебе однажды приезжала, чтобы ты мне ее расстегнула.

– Ну да, ну да… – рассеянно согласилась мама и перевела разговор на другую тему.

Я однажды оценила этот комплект, чтобы знать, как много денег спрятано у меня в колготках. Узнала, что удивительно немного. Купить участок земли под Москвой на эти деньги нельзя. Даже самый маленький. Участок, которым я бредила много лет, свой клочок земли, где стоит скамеечка для мамы, вкопаны качели для Катьки и растут березы – для меня, чтобы смотреть и думать, и грустить, и надеяться… Единственное, на что бы я, возможно, решилась обменять бабушкины бесценные и такие недорогие, как оказалось, драгоценности. Но я никогда бы не сделала этого тайком! Триста раз бы посоветовалась с мамой… Маялась бы, ныла, измучила всех и себя, меняла бы решение, но молча и ловко точно бы это не прокрутила.

Мама думала обо мне… что-то свое. И я никогда уже не смогу, достав из колготок потертую бархатную коробочку в виде большой серой ракушки, показать ее маме и сказать:

– Мам! Я гораздо лучше, чем ты обо мне думаешь. Понимаешь теперь?

Мама ушла, так и не узнав, что я не способна исподтишка продать бабушкины драгоценности – просто так, ни на что, чтобы растранжирить – съездить в отпуск, приодеться… Я обижаюсь на маму, от которой остались несколько фотографий, прядка волос и урна на Кунцевском кладбище? Не знаю. Не могу ответить даже себе.

Сроки

Тысячелетиями люди – белые, темнокожие, разные: азиаты, европейцы, индейцы, все-все на Земле – верили, что есть душа, что она не умирает, и они были правы. Все-таки они, а не горстка жалких материалистов, которые, глядя, как физики вспарывают материю, вдруг сказали: а вот и нет ничего! Ни до, ни после. Клетка, молекула, бессмысленный материальный мир – и все. Потому что он действительно бессмысленный, если в нем нет духа. Если человек – это разучившаяся висеть на хвосте обезьяна или даже ее ближайший родственник, у которого как-то отпал за ненадобностью хвост. Если вокруг нас темно и пусто, мрачные, жесточайшие законы физики и биологии – и все, больше ничего. Солнце потухнет – не завтра, но когда-то. Мы прожить больше ста лет не можем – так зашифровано в наших генах, специальная программа такая есть, запускающая смерть. И вообще – от нас мало что зависит в этой жизни. Несет поток – мощный, бессмысленный, несет туда, куда ему угодно. Тут не до поисков души и веры в ее бессмертие…

А что тогда болит? Грудная клетка? Болит, мается, тоскует…

Я очень долго словно стояла у открытой двери, куда ушла мама. И видела всех, кто уже там. Точнее, тех, кого нет здесь. Что там – я по-прежнему не знаю. И никто не знает. Каждый верит в то, что ему удобнее. От чего меньше болит душа. Или с чем может согласиться просвещенный ум. С чем легче будет завтра вставать. С чем крепче спится.

Я стояла у открытой двери, понимая, что туда – нельзя. Да я и не хотела! Ни в коем случае. У меня здесь очень важные дела. У меня здесь Катька. Маленькая, трепетная, любящая меня, бросавшаяся «спасать» меня, слыша мои всхлипы. Обнимать, шептать слова любви… Милая, родная, единственная, без меня очень одинокая в этом мире. Она перестала играть в куклы той осенью. «Ты будешь еще играть?» – спросила я ее. «Не знаю», – честно ответила Катька. И не стала. Увезла всех кукол на дачу весной. Она повзрослела, она видела страшное, я ей страшное рассказывала. Зачем? Чтобы меня саму не разорвало, больше рассказать было некому. И я решила, что пусть лучше Катька враз повзрослеет, чем я сойду с ума.

А я все стояла, смотрела в неизвестное, черное, наполненное воспоминаниями, знакомыми фигурами, лицами, видя, как каждый из них уходил… Стояла и никак не могла отвернуться. Душа моя болела и рвалась. И ничто не могло ее вылечить, кроме времени.

Девять – сорок – триста шестьдесят пять… Второй год, третий…

Свеча, которая полгода горела день и ночь около маминой фотографии, однажды вдруг вспыхнула, взметнувшееся пламя вытянулось в тонкую, трепещущую нить. Я никогда такого не видела. Я тихонько просила:

– Мама, ты меня слышишь? Ты хочешь мне что-то сказать?

И пламя тут же успокоилось, опустилось. И опять взметнулось. Я осторожно сфотографировала пламя. На фотографии отчетливо видно, что пламя длиннее обгоревшей свечки в два раза.