Марина

«Мой друг Оскар – волшебный принц, не знающий своего королевства, один из тех очарованных принцев, которые блуждают по свету, ожидая, когда их полюбят и поцелуют. Вероятно, чтобы тут же превратиться в жабу. Он все понимает ровно наоборот – и поэтому страшно мне нравится. Если человек все понимает наоборот, полагая, что понимает правильно, но при этом все делает также наоборот, полагая, что так лучше, то их и понимать надо их методом – от обратного. Он смотрит на меня и думает, что я его не вижу. Он думает, что я испарюсь, если он до меня дотронется, и боится сгореть дотла сам, если не дотронется. Он воздвиг для меня пьедестал такой высоты, что теперь самому не дотянуться. Он думает, что мои губы – райские врата, и не знает, что не врата они, а отрава. Как я труслива. Я молчу, чтобы не потерять его. Я в силах только притворяться равнодушной и такой… эдакой… да, готовой испариться.

Мой друг, принц Оскар, очень правильно сделает, если будет держаться подальше от волшебных сказок, населенных волшебными принцессами. Он ведь не знает, что ему достаточно поцеловать принцессу, чтобы пробудить ее от смертельного сна; но не знает он и того, что все сказки – ложь, и что не всякая ложь – сказка. Среди прекрасных людей больше нет принцев, а спящие красавицы больше не просыпаются, и краса их бессильна. А все же я встретила тогда в переулке принца Оскара, и он стал моим лучшим другом. Когда увижу Мерлина, горячо его поблагодарю за такую милость».

Я сложил листок, спрятал его понадежней и пошел вниз к Герману, который надел свой лучший галстук и был оживленней обычного. Мы искренне улыбнулись друг другу. День был солнечный, и по пути в больницу мы видели, как сияет Барселона, сводя с ума туристов. Даже облака останавливались на небе, чтобы полюбоваться на нее. Но тревога, которая вонзалась в меня с каждой строкой прочитанного листка, уже не оставляла меня. Это был первый день мая 1980 года.

28

Мы увидели в то утро, что кровать Марины перестелена, вещи убраны, самой ее нет. Герман, едва держась на ногах, выбежал в коридор, я за ним. Рохаса мы нашли в его кабинете. Было видно, что ночь выдалась для доктора трудной.

– Ухудшение, – коротко бросил он.

Вчера, через два часа после нашего ухода, у Марины наступила острая сердечная недостаточность и клиническая смерть, которая длилась тридцать четыре секунды. В реанимации удалось вывести ее из кризисного состояния, сейчас она в отделении интенсивной терапии без сознания. Состояние ее в данный момент стабильное, Рохас надеялся перевести ее через сутки в палату, но дальнейших прогнозов не делал. Как он выразился, не хотел внушать нам иллюзий. Вещи Марины лежали в его кабинете. Книга, макет собора, так и не примеренный новенький халат.

– Мне можно увидеть дочь? – откашлявшись, спросил Герман.

Доктор сам проводил нас в отделение интенсивной терапии. Марина была опутана сетью трубок и проводов, окружена приборами и механизмами более страшными, а главное, более реальными, чем когда-либо мечтал иметь Михаил Колвеник. Ее безвольное тело лежало там в полной власти этой металлической магии. Демон, который терзал Колвеника, воочию предстал перед моими глазами, и безумие его стало мне ясно до конца.

Я выбежал оттуда, не помня себя, успел только увидеть, что Герман рыдает. Бежал без отдыха по людным улицам среди чужих лиц, которым не было дела до моего горя. Вокруг меня был мир, который не знал о Марине и не нуждался в ней. Мир, в котором ее судьба значила меньше, чем дождинка, падающая на асфальт из тучи. В этом городе было только одно место, куда мне осталось пойти.