Марина

Там никто не прибирался и не менял лампочки по меньшей мере лет тридцать. Ступени были выбиты посередине настолько, что нога порой соскальзывала. Лестничные клетки тонули во тьме и тишине. Откуда-то сверху слабо пробивался пыльный свет. На чердаке вспорхнули спугнутые мною голуби. Дверь нужной мне квартиры была солидной, массивной, цельного дерева с резьбой, а ручка – как в железнодорожном вагоне. Я позвонил и прислушался – звук раздавался где-то в глубине квартиры. Прошло несколько минут. Я позвонил снова. Еще две минуты подождал. Это походило на попытки дозвониться в могилу. Я был в одном из сотен заброшенных зданий-призраков, которые портят исторический центр Барселоны.

Вдруг скользнула вверх крышка смотрового глазка, лучик света прорезал полумрак лестничной клетки. Старческий скрипучий голос, голос человека, который месяцами не раскрывал рта, произнес:

– Кто там?

– Сеньор Колвеник? – спросил я. – Вы Михаил Колвеник? Можно мне с вами поговорить?

Задвижка глазка тут же со щелчком закрылась. Молчание. Я уже собрался звонить снова, как дверь открылась.

В дверном проеме резко вырисовывался силуэт человека. Голос, похожий на карканье грифа, доносился как бы издали.

– Чего тебе, сынок?

– Вы сеньор Колвеник?

– Нет, – отрезал он. – Мое имя Сентис. Бенджамин Сентис.

– Простите, сеньор Сентис, но мне дали этот адрес…

Я протянул ему открытку, которую мне передал носильщик на вокзале. Человек в дверях, чьего лица я так и не смог увидеть против света, протянул руку, взял ее и молча изучал, довольно долго, затем вернул мне.

– Михаил Колвеник здесь уже много лет как не живет.

– Вы его знаете? – спросил я. – Не поможете ли его найти?

Снова долгое молчание.

– Проходи, – наконец сказал Сентис.

Бенджамин Сентис оказался массивным человеком, обернутым в огромный фланелевый халат цвета красного вина. Во рту он сжимал погасшую трубку, лицо украшали усы с заостренными кончиками, как у Жюля Верна. Из окон были видны крыши старых кварталов, словно квартира плыла в воздухе над Барселоной, ориентируясь на башни собора и гору Монжуик. Стены были пусты. На пианино собрался толстый слой пыли, на полу громоздились коробки, набитые газетами с давно забытыми названиями. Здесь ничто не говорило о времени, в котором мы жили. Бенджамин Сентис предпочел для себя плюсквамперфект[1].

Мы устроились в комнате с дверью, открытой на балкон. Сентис снова внимательно изучал открытку.

– Зачем вам Колвеник? – спросил он.

Я решил рассказать ему все по порядку – от нашего похода на кладбище до странного явления дамы в черном на Французском вокзале. Сентис слушал меня не шевелясь, с остановившимся взглядом, совершенно бесстрастно. Чем дальше я рассказывал, тем более мучительным становилось это отчужденное молчание. Наконец Сентис перевел на меня взгляд. Это был взгляд волка – долгий, холодный, пронзительный.

– Михаил Колвеник жил здесь в течение четырех лет после приезда в Барселону, – сказал он наконец. – Тут даже остались где-то его книги. Но это все, что здесь от него осталось.

– А у вас нет его нынешнего адреса? Где мне его искать?

Сентис хохотнул.

– В аду.

Я молча смотрел на него, не понимая.

– Михаил Колвеник умер в 1948 году.

Как мне в то утро объяснил Бенджамин Сентис, Михаил Колвеник появился в Барселоне в конце 1919-го. Ему тогда было чуть больше двадцати, родился он в Праге, но бежал из тех мест, разоренных войной. Европа лежала в развалинах. Он не говорил ни по-испански, ни по-каталонски, зато легко объяснялся по-французски и по-немецки. В Барселоне, городе непростом и совсем не гостеприимном, у него не было ни друзей, ни знакомых. Денег тоже не было. Первую ночь в городе он провел в каталажке, потому что его застали свалившимся с ног от усталости в подъезде, где было чуть теплее, чем на улице. В каталажке сокамерники, взятые за грабеж со взломом и умышленный поджог, решили его как следует вздуть, убежденные, что страна катится к черту именно из-за таких вот вонючих иностранцев. Три сломанных ребра, внутреннее кровоизлияние и контузия со временем прошли, но слух так до конца и не восстановился. «Нервный шок», как это определяли медики. Не сказать, что начало жизни в Барселоне сулило счастье. Но Колвеник был убежден, что плохое начало принесет хороший конец. И правда – через десять лет Михаил Колвеник стал одним из самых богатых и могущественных людей в городе.

В тюремной больнице он познакомился с молодым врачом, которому суждено было стать его другом на всю жизнь: с англичанином Джоном Шелли. Доктор Шелли немного говорил по-немецки и хорошо знал, каково быть иностранцем и жить среди чужих. С его помощью Колвеник нашел себе место на маленькой фабрике Вело-Граннель, изготовлявшей медицинские протезы и ортопедическую обувь. После Первой мировой, не говоря уж о Марроканской войне, на эти вещи был огромный спрос. Тысячи людей, думавших, что жертвуют собой во имя демократии и свободы, во имя империи и высшей расы, были на всю жизнь изуродованы во имя процветания банкиров и генералов, биржевиков и политиков.