Марина

Подняв наконец взгляд, я увидел наверху ярко освещенные пламенем сценические механизмы. Фермы, тросы, блоки, подвешенные наверху декорации уже занимались. А еще сверху на меня глядели два красноватых глаза. С кошачьим проворством он пробирался по подвесным конструкциям, без труда удерживая Марину одной рукой, как ребенок куклу. Огладываясь, я видел только огонь, бушующий в партере, опоясывающий ложе и быстро ползущий вверх, на второй и третий ярусы. Пробоина в куполе создавала мощную тягу, и пожар уже гудел, как стартующая ракета.

С осветительной галереи я побежал вверх по узкому, крутому зигзагу лестницы на третий ярус, и оттуда снова посмотрел вверх. Теперь я их не видел, зато почувствовал, как в спину вонзаются когти, и волну смрада. Раздирая кожу на спине, я вывернулся: одна из тварей Колвеника. Выстрел Кларета только оторвал ей руку, и она выжила. Лицо женщины, длинные волосы. Револьвер в моей руке, направленный ей прямо в грудь, не производил на нее никакого впечатления. Я вдруг подумал, что лицо мне знакомо; вспышка пламени снизу осветила то, что осталось от Марии Шелли.

– Это вы?.. – выдавил я из пересохшей глотки.

Дочь Колвеника, то, что выползло из его куколки, стояло передо мной, на мгновение остановившись в нерешительности.

– Мария? – снова позвал я.

От ангелского облика девушки не осталось ничего. Вместо тихой, благочестивой красоты я видел патетическую, пугающую ярость хищника. А кожа осталась свежей и белой. Быстро же работал Колвеник! Я опустил револьвер и протянул к ней руку. Может быть, еще не все для нее потеряно.

– Мария, вы узнаете меня? Я Оскар, Оскар Драй. Помните?

Мария Шелли, застыв, смотрела на меня. На мгновение в глазах ее блеснула жизнь; слезы вдруг полились из все еще прекрасных глаз, оставшаяся целой рука стала медленно подниматься к лицу… но на ней были чудовищные металлические крючья вместо пальцев. Увидев их, она вскрикнула, как подстреленная птица. Я стоял, твердо протянув ей руку. Мария, дрожа, отступила на шаг.

На сцену упала балка, державшая занавес, подняв облако огня и дыма. Балка повисла, занавес, горя, упал в партер, многочисленные тросы хлестнули по воздуху огненными кнутами, и узкая лестница, на которой мы стояли, закачалась над горящим партером. Я снова протянул руку дочери Колвеника:

– Мария, пожалуйста… дай мне руку.

Она пятилась от меня. Лицо заливали слезы. Лестница ходила ходуном, пламя ревело.

– Мария!..

Она вглядывалась в пламя, словно ища в нем что-то. Потом посмотрела на меня долгим взглядом, который я тогда не понял, и вдруг крепко схватилась когтями за висевшую рядом горящую балку. Пламя охватило ее мгновенно. Вспыхнули волосы, лицо, торс – все тело сразу утонуло в огне. Она горела, как свеча, когда падала в огонь, бушующий внизу.

Я побежал наверх. Мне надо было спасать Марину. И найти Иринову.

– Ева! – закричал я что было мочи, увидев ее вдалеке. Не слушая меня, она шла вперед, и я догнал ее только на мраморной лестнице, ведущей в центральный вестибюль. Я умоляюще хватал ее за руки, она вырывалась.

– Марина, Марина у него! Он ее убьет, если я не принесу сыворотку!

– Твоя Марина уже мертва. Спасайся сам, пока можешь.

– Нет!

Ева быстро оглянулась. Сквозь дым едва были видны ступени. Времени не оставалось.

– Я не уйду без нее!

– Ты не понимаешь, – отрывисто сказала она. – Взяв сыворотку, он убьет вас обоих. И тогда его уже никто и никогда не остановит.

– Да не хочет он убивать – только хочет жить сам!

– Ты ничего не понял, Оскар, – сказала Ева. – Уже поздно. Теперь один бог может что-то изменить.

С этими словами она быстро скрылась в дыму.

– Но вы-то не бог! – крикнул я ей вслед. – Почему вы решаете за него?

Она остановилась. Я взвел курок, и этот звук заставил ее оглянуться.

– Все, чего я хочу, – это спасения его души!

– Душу Колвеника, Ева, вы уже не спасете. Спасите свою собственную, не губите Марину.

Старая дама бестрепетно глядела сквозь дым на меня, не обращая внимания на пистолет в моих подрагивающих руках.

– Ты сможешь в меня выстрелить? – спросила она.

Я не ответил. Я не знал ответа. Я мог думать только о Марине и еще о том, сколько осталось минут до того, как рухнет крыша театра, открыв нам всем ворота в ад.

– Любишь, стало быть, Марину?

Я кивнул. Страшное лицо, сожженное кислотой, исказилось поистине трагической улыбкой.

– И она это знает? – Голос звучал так, словно мы беседовали в гостиной у камина, а не в геенне огненной.

– Понятия не имею, – ответил я не думая.

Она медленно кивнула и вынула из ворота блузы флакон на цепочке. Тускло блеснула изумрудная жидкость.

– Мы похожи с тобой, Оскар. Мы оба одиноки, оба осуждены любить безответно и оба прокляты.

Она протянула мне флакон. Я опустил револьвер, положил его на пол, чтобы осторожнее принять и спрятать флакон, и взял сыворотку. С невыразимым облегчением устраивая ее в кармане, я хотел было поблагодарить Еву, но оказалось, что ее уже нет. Револьвера тоже.