Марина

Труднее всего был первый взгляд. Волосы ей сбрили, и голова стала какой-то мальчишеской. Потеря ее чудесных длинных волос больно ударила меня, словно Марину унизили, обнажили. Слезы лились у меня внутри потоком, и я больно прикусил язык, чтобы не пустить их наружу.

– Да, остригли… – Она догадалась, о чем я думаю. – Чтобы прикрепить аппаратуру. – На шее и затылке у нее были следы, от одного взгляда на которые у меня заныло под диафрагмой. Я сделал все, чтобы солнечно улыбнуться.

– А что, мне так даже нравится… – беззаботно заявил я в виде приветствия и предъявил пакет. Марина положила его себе на колени. Я подсел к ней. Теперь мы молчали. Она взяла меня за руку и с силой сжала, опустив глаза. Она сильно похудела. Под больничной белой рубахой, казалось, оставался один скелет. Под глазами легли темные круги. Губы высохли и побледнели. Взглянув на меня своими серыми, пепельными глазами – они больше не искрились, как раньше, – она стала развязывать пакет. Слабые пальцы плохо слушались. Извлекая книгу, которая была внутри, она тут же ее перелистала и заинтригованно подняла на меня глаза.

– Все страницы пустые…

– Да, в данный момент, – ответил я. – У нас с тобой на руках история, которую надо немедленно изложить. Мой вклад – чистая бумага.

Она прижала книгу к груди.

– Слушай… как ты находишь Германа? Как он держится?

– Да ничего, держится, – я врал, как политик. – Вид у него усталый, конечно, но ничего.

– А ты сам?

– Я? Что – я?

– Я спрашиваю – как ты?

– Да превосходно.

– О да, особенно после проповеди брата Рохаса…

Выход был один – холодно приподнять бровь, изображая полное непонимание того, о чем она говорит.

– Я очень скучал по тебе, – тихо сказал я.

– Я тоже.

Сказанные слова словно зависли между нами в воздухе. Молчание длилось и длилось. Марина теряла свое тщательно выстроенное самообладание. Фасад был на грани обрушения.

– Ты вправе меня ненавидеть, – с трудом произнесла она наконец.

– Да за что мне тебя ненавидеть!

– Я лгала, – просто сказала Марина. – Уже когда ты пришел возвращать Герману часы, я все знала об этой болезни. Это просто эгоизм… понимаешь, мне так хотелось, чтобы у меня был друг, хоть недолго… я надеялась, что ты исчезнешь, потеряешься сам собой.

Она отвела взгляд, уставившись на башни Саграда Фамилиа за окном.

– Я никогда не смог бы ненавидеть тебя.

Она снова сжала мне руку, потом, приподнявшись в постели, обняла меня.

– Спасибо тебе, ты был прекрасным другом, лучшим из всех, лучшим на свете, лучшим, чем можно было мечтать, – прошептала она мне на ухо.

У меня перехватило дыхание. Бежать немедленно, а то доктор Рохас отберет пропуск. Господи, сделай так, чтобы Марина не заметила моих слез!

– Но ты можешь ненавидеть меня умеренно, – заговорила она снова своим прежним голосом, – я думаю, доктор Рохас возражать не будет. Я уверена, что это полезно для состава крови.

– Тогда я готов. Буду ненавидеть. Умеренно.

– Спасибо.

27

Герман Блау стал моим лучшим другом. Как только кончались занятия, в пять тридцать, я бежал к старику. Мы садились в такси и проводили вечер с Мариной, пока нас оттуда не выгоняли строгие медики. В ту зиму я понял, что Барселона между Сарья и проспектом Гауди – это самый печальный город на свете. Воспоминания Германа, истории, которые он пережил, становились и моими воспоминаниями.

Там, в коридоре больницы, где мы в тихом привычном отчаянии провели много часов вдвоем, он рассказал мне о себе даже то, чего никто не знал – кроме, может быть, его покойной жены. О его учении у маэстро Сальвата, о своей женитьбе, о том, что только маленькая дочка, Марина, помогла ему вынести потерю Кирстен. Он говорил не таясь о своих сомнениях и метаниях, о страхах и потерях. О горьких уроках жизни: порой то, во что веришь и чему служишь, оказывается химерой; а то, чему ты так старательно учился, оказывается, не стоило сил и времени. И что время жизни – единственная прочная валюта в системе ценностей. А я, со своей стороны, впервые в жизни мог говорить не таясь, без обиняков. Рассказывал ему о себе, о своих чувствах к Марине, о мечте стать архитектором, об отчаянии и неверии в свое будущее, которые меня порой одолевают. Я рассказал ему о своем одиночестве, о том, как жил до встречи с ними – словно случайно оброненная кем-то ненужная вещь. Я не утаил и страха, что та жизнь вернется, если я их с Мариной потеряю. Герман меня слушал. Он меня понимал. Он понимал даже больше: что мои рассказы – средство разобраться в себе самом. И никогда не мешал мне выговориться.