Марина Мнишек

Но в самый день выезда Марины Мнишек из Самбора 2 марта 1606 года царь Дмитрий Иванович, так и не имевший в Москве никаких сведений о походе Мнишков (кроме постоянных известий о переносе его сроков), не выдержал.

Он пишет воеводе Юрию Мнишку, наверное, наиболее резкое письмо за все время, которое они знали друг друга. Дмитрию стало очевидно, что воевода сможет прибыть только «едва после праздника Пасхи, спустя несколько недель». Раздосадованный, он дал волю своим чувствам и не стал скрывать самых тяжелых мыслей: «Сие приводит нас иногда к таковым мыслям, которые не были бы вам приятны, ежели бы мы не имели в виду вступление на наш престол и любовь пресветлейшей государыни, обрученной супруги нашей». Косвенно он дает понять, что устанавливает срок, позднее которого воеводе Юрию Мнишку вообще не имело смысла приезжать. Если бы он прибыл «по прошествии Троицына дни», что вполне могло случиться «для весьма трудных переездов и разлития вод, которые нескоро спадают», то «сумневаемся, дабы милость ваша нас в Москве застал; ибо мы с Божиею помощию скоро, по прошествии Пасхи, путь восприять намерены в лагерь, и там чрез все лето пребывать имеем». Угроза не была пустой: и царь, и воевода хорошо знали, что предстоит выполнить еще одно обязательство перед польским королем и папским престолом – относительно совместной войны против турок. Царь Дмитрий Иванович намекал, что не может отложить этого дела, иначе вина ляжет на самого воеводу Юрия Мнишка. Кроме того, «друг и сын», обычно не скупившийся на средства для поездки Мнишков и их свиты в Московское государство, стал почему-то ссылаться на невозможность боярам, которых он уже давно послал для встречи Марины Мнишек на границу, дальше доставать пропитание из-за великого голода. «Ежели они назад возвратятся, – писал царь Дмитрий Иванович, прекрасно знавший, что без его приказа они скорее действительно умрут с голода, чем покинут свою службу, – то великий стыд принуждены иметь будем» [92].

Тем временем Марина Мнишек, о которой так заботился ее супруг, отдыхала в Люблине после первых дней путешествия. Там она с отцом посетила иезуитскую коллегию, где им был устроен торжественный прием. Молодые клирики упражнялись в сочинении латинских речей и стихов, чем совершенно тронули «высоких лиц». Им повезло больше, чем монахам, ехавшим в свите Марины Мнишек. Чтобы «изъявить свою признательность» люблинским иезуитам, Марина потребовала к себе одного из них и, как записал отец Каспар Савицкий, «исповедовалась у него в том же храме, вслед за чем причастилась Св. Тайн» [93]. Следующая часть путешествия Мнишков от Слонима до Люблина, совпавшая с последними неделями поста (19 марта в Бресте отпраздновали Вербное воскресенье), должна была еще более наполнить смыслом дорожные размышления Марины на пути в Москву.

Но все же это была далеко не паломническая поездка. Мнишкам, находившимся под постоянным давлением посла Афанасия Власьева и царских гонцов, приходилось спешить – хотя бы для вида. Позднее воевода Юрий Мнишек жаловался на «господина Афанасия», «понуждающего нас перелететь к вам, не смотря, что сие и для женского пола несносно, и для меня, в рассуждении немалой моей болезни, тягостно» [94]. Как мы уже видели, Марина Мнишек умела проявлять твердость в церковных делах. Поэтому окончание Страстной недели и праздник Пасхи ее свита провела в молитвах в Слониме, а не на дороге в Москву. Попутно использовали это время для пополнения запасов, что делалось «по листам от пана канцлера литовского», то есть по приказанию Льва Сапеги [95].