Марина Мнишек

Все, что оставалось «царю Дмитрию», – так это наблюдать, как его войско без него пытается договориться с королевскими комиссарами об условиях перехода на королевскую службу. Второй самозванец был все-таки слабым человеком, и он снова, как и в начале 1609 года, решил спасаться бегством. Хотя представители воинства проявили известное благородство и пытались выторговать у короля что-нибудь для тушинского «царя» и царицы Марины, это было слабой гарантией безопасности. Под Смоленском не питали иллюзий относительно подлинных намерений самозванца, «так как почти все вообще, как пишут нам, страшно ругают его и так как ему это известно, то он не доверяет нашим и хочет бежать» [298].

В тяжелый для самозванца момент, одновременно с королевским посольством, в Тушине появился «маршалок» «царя Дмитрия» князь Адам Вишневецкий. Он тоже, как и Марина Мнишек, признавал в Тушинском воре бывшего «царевича Дмитрия», который когда-то с его легкой руки стал известен в Речи Посполитой. Если гетман князь Роман Ружинский пил три дня с комиссарами короля, то «царик» все это время утешался обществом князя Адама, некогда изгнанного суровым гетманом из Тушина. Обе компании находились в крепких руках Бахуса, и все закончилось тяжелой сценой, окончательно похоронившей любые иллюзии самозванца относительно своей участи. Он и так уже готов был отказаться от всего, что имел в Тушине, и потому наградил князя Адама Вишневецкого конем с богатой сбруей, саблей, одеждой с соболями и жемчугом. Воинство, питавшееся все это время одними обещаниями самозванца, восприняло его щедрость по отношению к Вишневецкому как вызов и готово было взбунтоваться. Как обычно наводить порядок и гасить возмущение пришлось гетману князю Роману Ружинскому, чей гнев в тот раз был многократно усилен трехдневными обильными возлияниями. Пьяный гетман явился в царские покои к двум другим пьяницам – «царику» и его отставному «маршалку». Князю Адаму Вишневецкому, можно сказать, еще повезло, особенно если вспомнить участь гетмана Меховецкого. Ружинский, которого еще за три дня до этого возили на телеге, излечился и с побоями изгнал князя Адама Вишневецкого, пообещав в следующий раз убить его, как он это сделал с Меховецким [299]. Эта сцена подтолкнула самозванца к побегу, приуроченному к начавшимся переговорам с польскими комиссарами. В этот день, 10 (20) декабря 1609 года, «царь» ездил на прогулку и уехал бы совсем из лагеря, если бы не бдительность его свиты, донесшей гетману князю Роману Ружинскому о чем-то неладном. Гетман и здесь все решил по-своему, посадив «царика» под домашний арест.

Только отпраздновав Рождество и дождавшись приезда представителей войска гетмана Яна Сапеги из-под Троице-Сергиева монастыря, тушинские наемники 17 (27) декабря 1609 года приступили к основным переговорам с королевскими комиссарами. Как запомнил Николай Мархоцкий, «иной раз» для встречи с королевским посольством «собиралось человек сорок» [300]. Дни в декабре короткие и холодные, поэтому обсуждение условий новой конфедерации продолжалось больше недели. Тушинский «царик» никак не мог пережить, что переговоры с королевскими комиссарами начались без его участия. По сведениям Конрада Буссова, «на четвертый день нашего Рождества» самозванец попытался спросить у гетмана князя Романа Ружинского, «в чем там дело с королевскими послами, что они столько недель живут в лагере и не просят разрешения прийти к нему и получить аудиенцию». Однако далеко уже ушло то время, когда Ружинский подписывал инструкцию своим послам, ездившим к королю под Смоленск. Теперь и сам гетман был не прочь вернуться на королевскую службу, а «царь Дмитрий» ему становился совершенно не нужен. «Сильно пьяный» гетман в ответ «разразился грубыми ругательствами и угрозами и с криком: “Эй, ты, московитский сукин сын!” – замахнулся на него булавой. “Зачем тебе знать, какое у послов до меня дело?! Черт тебя знает, кто ты такой. Мы, поляки, так долго проливали за тебя кровь, а еще ни разу не получали вознаграждения и того, что нам положено еще”».

Возможно, это было последним толчком, заставившим самозваного царя удрать из Тушина. Конрад Буссов в самых мрачных красках описал последовавшую затем встречу Дмитрия и Марины Мнишек. Вырвавшись от гетмана, «царик» якобы «пришел к своей супруге, упал к ее ногам и сказал: “Польский король вошел в опасный для меня сговор с моим полководцем, который так меня сейчас разделал, что я буду недостоин появляться тебе на глаза, если стерплю это. Или ему смерть, или мне погибель, у него и у поляков ничего хорошего на уме нет. Да сохрани Господь меня на том пути, в который я собираюсь отправиться, сохрани Господь от лукавого и тебя, остающуюся здесь”» [301]. Конечно, все это не более чем красивая легенда. Правда состояла лишь в том, что «царь Дмитрий» стал питать ненависть к обманувшим его польским наемникам, но ему слишком опасно было извещать кого бы то ни было, даже Марину Мнишек, о своем отъезде.