Марина Мнишек

Хотя имена этих людей и остались в исторической памяти в одном позорном ряду изменников Московского государства, общего между потомком боярского рода и сыном торговца лаптями в Погорелом городище было только то, что они оба видели единственным возможным арбитром во всех делах короля и его сенаторов, в частности литовского канцлера Льва Сапегу, к которому обращались с письмами. Боярин Михаил Салтыков еще пытался соблюсти некую преемственность в деятельности Боярской думы, советуясь с ее главой, боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. Правда, посредничество свое в контактах с королем Сигизмундом III он оценил высоко, захватив вместе с сыном «царскую» по своим богатствам волость Вагу, до этого находившуюся и за Борисом Годуновым, и за князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Таким образом были обозначены претензии Салтыковых на первенство в боярской среде, что сразу вызвало недовольство ими и отторжение от них других бояр. Успокаивая литовского канцлера Льва Сапегу, Михаил Салтыков достаточно цинично писал про возникшую по этому поводу «великую смуту и кручину»: «На Москве и не за то смута не будет».

«Торговый человек» Федор Андронов был еще более ненавистен москвичам тем, что, приехав от короля Сигизмунда III из-под Смоленска, просто-напросто захватил казну, прикрываясь данными ему поручениями. Относительно неплохо владевший польской речью (вероятно, из-за своих старых торговых контактов), он сполна использовал это преимущество и стал основным королевским советником в делах по управлению столицей. Федор (или Федька, как его чаще называли, подчеркивая подлое происхождение) Андронов вольно распоряжался получаемыми доходами. Боярин Михаил Салтыков обвинял его в присвоении сибирской пушной казны – одного из основных источников пополнения казны. Кстати, казначей Андронов враждовал и лично с Иваном Заруцким и даже просил отдать ему земли в Зубцовском уезде, переданные ранее казачьему атаману [426].

Новая власть, стремившаяся управлять страной из-под Смоленска, плохо ориентировалась в московских порядках и стала раздавать «чины» не по породе людей. Особенно возмутил Боярскую думу случай с пожалованием королем в окольничие рязанского дворянина Ивана Ржевского. Николай Мархоцкий, присутствовавший на совете главы московского гарнизона Александра Госевского с Боярской думой, описал появление там новоиспеченного «окольничего» с королевским листом. От всей Думы решился выступить боярин Андрей Васильевич Голицын: «Господа поляки, кривду великую мы от вас терпим. Признали мы королевича государем, а вы его нам не даете и пишете к нам грамоты не его именем, а именем короля, раздавая дани и чины, что и теперь видеть можете. Люди низкого звания с нами, большими, поднимаются будто ровня. Или впредь так не делайте, или нас от крестного целованья освободите, и мы сами о себе помыслим» [427].

Подобные несправедливости, а также бесчинства поляков объединили как тех, кто когда-то был лоялен царю Василию Шуйскому, а потом свел его с трона, так и тех, кто воевал с ним на стороне «царя Дмитрия», не исключая обманутых сторонников призвания королевича Владислава. Даже гетман Сапега, которого уже 14 января 1611 года глава московской Боярской думы князь Федор Иванович Мстиславский известил о выступлении Прокофия Ляпунова, был готов, вопреки просьбам бояр и Александра Госевского, поддержать рязанского воеводу.

Путь к объединению всех антипольских сил открылся после смерти в Калуге «царя Дмитрия». Надо оценить тот внутренний поворот, который приходилось делать служилым людям. Бывшие «тушинцы» должны были теперь сражаться в одних полках со сторонниками свергнутого царя Василия Шуйского, забыв прежние политические счеты.

Но для превращения общего настроения протеста против польско-литовских сил в Московском государстве в народное движение требовались сильная идея и умелые вожди. Главной идеей, способной воодушевить массы, оставалась защита православной веры, и вполне естественно, что духовным вдохновителем так называемого Первого ополчения стал патриарх Гермоген [428]. Условием же защиты православной веры оказывалось теперь избрание следующим царем непременно кого-либо «из своих прироженных бояр, кого всесилный предержитель Бог изволит и Пречистая Богородица». Так писал патриарх Гермоген. О его письмах в Великий Новгород, Псков, Казань, Нижний Новгород, Вологду, Ярославль, в северские города и в Рязань с призывом «съезжатися к Москве ратным воинским людем и стояти и промышляти единомышленно на литовских людей» упоминал в марте 1611 года игумен Соловецкого монастыря Антоний в листе, отправленном к шведскому королю Карлу IX. По словам игумена Антония, собравшиеся в поход на Москву люди «иных земель иноверцов никого не хотят» [429]. И позднее Авраамий Палицын назвал поднявшееся движение «соединением православных христиан», а князь Семен Шаховской писал, что «воинстии люди… придоша на неправедных римлян», то есть католиков [430].